Торпеда для фюрера - Вячеслав Демченко

— И, кстати сказать, напрасно… — Подполковник Трофим Кравченко (тот самый, которого командир его, полковник Г.В. Овчаров, устойчиво именовал «мамелюком» — не за верную ли службу против «бывших своих»?) пережевал мундштук папиросы из одного угла сухих губ в другой. Затем, скрипя дерматином, «восстал» из чёрного провала дивана, не вынимая рук из карманов галифе. — Напрасно так ерепенишься, старшой.

Подполковник безопасности, «мамелюк», которому аббревиатура Смерш, особенно если букву «ш» заменить на «кого ни попадя», подходила как нельзя лучше, подобрался поближе, уселся на край столешницы, оббитой зелёным плюшем и, нависая над Новиком, изрёк доверительно:

— Или ты забыл, как от флотских особистов выскочил в прошлом году с распаренной задницей? Так наша баня ничем не хуже… — Он ещё больше навис над Новиком, невольно отпрянувшим на табурете. — Тоже, знаешь, так растопить умеем, что чертям жарко…

Здесь подполковник Т.И. Кравченко сделал паузу, предназначенную для вразумления допрашиваемого, и продолжил:

— Или ты думаешь, Александр Васильевич, что ты тот самый высоко упомянутый кадр, «который решает всё»? Хрен там. Как верно подметил тот же источник, «незаменимых у нас нет…»

После таких вольных эволюций цитатами вождя, бывший следователь флотского Особого отдела невольно покосился на белёную стену, где Иосиф Виссарионович, в белом же кителе, встретил взгляд Кравченко прищуром несколько ироническим: «От кляті хохли, і чому ви такі невгамовні?..» Глянул вождь, будто оторвавшись на миг от чтения «личного дела» самого «Кравченко Т.И. 1897 г.р.», нынешнего следователя и начальника отдела Смерш НКВД и бывшего «слідчого» петлюровской контрразведки. Тогда подъесаула, а не далее как на днях — подполковника госбезопасности.

— Кто б сомневался, — искренне признал Новик. — А толку-то?

— Добре, — с наигранным сочувствием вздохнул Трофим Иванович. — Ты хоть понял, в какое ты дерьмо вляпался, а? Робин Гуд ты недоделанный.

 Жила-была царица…

Туапсе. 1943 г. Район завода «Грознефть»

Это Новик, как раз таки, понимал.

И не сейчас понял, а ещё тогда, когда в тесном заполошном дворике на «Грознефти», где лейтенант Новик проживал, — если так можно назвать набеги в самоволку и редкие ночёвки в увольнении, — со своей молодой женой Настей.

…Старшему лейтенанту Александру Новику «напрямую» не выпало столько сложностей и двусмысленностей, сколько Якову Осиповичу. Всегда он был на одной, «нашей» стороне, с врагом общался всё больше через прорезь прицела, проявлял бдительность и стойкость, ну и всё прочее, что там ещё пишут в наградных листах. Разве что две большие тени витали над его красивой, «породистой» и отчаянной головой.

Одна звалась Асей Приваловой, ловким и убеждённым агентом абвера. Её он ещё в Севастополе самолично отобрал в свою разведгруппу, не выявив и даже не заподозрив в этой сержантке-радистке, орденоносице, врага. Да не просто в разведгруппу: ещё и на явочную квартиру привёл, а затем — прямиком в партизанский отряд, до тех пор один из самых активных и, соответственно, опасных для оккупантов. И разоблачил её в конечном итоге вовсе не он, а Яша Войткевич, доставив напоследок Новику только сомнительное удовольствие непосредственного ареста вражины.

Вторая тень тоже принадлежала женщине, Насте, Анастасии, главной и, возможно, единственной радости в эту нерадостную пору.

Влюбленный в неё с предвоенного лета, Саша нежданно нашёл её в тылу врага и вывез вместе с разведгруппой на Кавказ. А там началась мука тоски, неизвестности и сострадания, поскольку бдительные его коллеги по НКВД всё выясняли, по каким мотивам и по чьему заданию Настя «провалила» в Симферополе группу патриотов-комсомольцев, которые жаждали бороться с оккупантами. И не она ли является тем самым гнусным абверовским агентом, на деятельность которого против КЧФ указывает целый ряд военных неурядиц.

Только раскрытие части вражеской разведсети, свидетельства парочки уцелевших Настиных соратников по молодежному подполью и документы айнзацкоманды, захваченные во время дерзкой вылазки, вызволили Настю. А следовательское чувство ведомственной солидарности с Новиком, не исключено, что замешанное на опасении жесткой реакции лихого разведчика, позволили ей выйти из застенка без особых физических травм. И они с Александром Новиком были счастливы непозволительно долго, по военным меркам, — целых три месяца, встречаясь в своём доме на съёмной квартире чуть ли не каждую неделю, когда совпадали перерывы в госпитале с увольнительными из близлежащей базы.

Если чего-то и боялся сейчас отважный и, надо прямо сказать, удачливый разведчик, так это подвергнуть Настю, теперь Анастасию Новик, законную жену! — новой опасности. Но не зря же говорят: хочешь рассмешить Бога — поделись с ним своими планами…

Понял, или скорее почувствовал, Саша Новик беду, когда только появился у них во дворе смуглый, как античная терракота, худющий пацанёнок с забавным грузинским именем Мамука.

Тихий, как мышь, сторонившийся чуть ли не собственной тени, в битье окон единственным на весь двор латаным мячом незамеченный. И в воровстве изюма с балконов незамеченный тем более. Тогда только и замечал его Саша, перекуривая у открытого окна, когда соседские мальчишки затевали во дворе очередную «войнуху с фрицами». Во «фрицы» пацаны шли неохотно, поскольку во дворе остались только те и дети тех, кто не подлежал брони или эвакуации, как работники круглосуточно пыхтящего на нужды фронта и флота нефтеперегонного завода «Грознефть». А значит — те, чьи отцы на фронте, бьют сейчас «немца» по-взрослому. И, соответственно, похоронок разнесено по квартирам заводского дома уже немало. Так что «западло», скажем, Кольке Русакову, у которого и отец, и два старших брата сгинули ещё в 41‑м, в «фашисты» идти, пусть даже понарошку. Иное дело — молчаливый чужак с низкой, чёрной, как воронье крыло, чёлкой, точно как у Гитлера, что, насупившись, сидит за нехитрым узором резьбы на веранде перед квартирой бабушки Стелы да и по-русски объясняется через пень-колоду. «Гитлером» Мамука назначался априори, без всякого своего на то согласия, — как, впрочем, и безо всякого своего участия в дальнейшей судьбе гитлеризма.

Один раз, правда, лоботряс Колька вздумал ему углем усики пририсовать для пущего портретного сходства с карикатурным Адольфом, но, увидев, как Мамука, сумрачно глянув исподлобья на приближающегося «портретиста», потянул со стола бабушки увесистую чугунную сковороду, не обращая внимания на её содержимое, замер и…

— Ну его на хрен, — крепко почесался Колька в давно нечёсаном рыжем загривке. — Придём в Берлин, тогда…

А пока что Мамука бережно, ладошкой, сгребал рыжие ломтики жареной картошки несытого своего обеда, рассыпанного со сковороды, и оставался по-прежнему независим, горд и одинок. И, забывшись, егозил и сучил ногами на своей пустой веранде, глядя, как, сигая по ветхим сараям, «наши» наступают, паля из «ППШ», то есть из палок с подбитыми снизу консервными банками так, что слюней не хватает. И видно было, как подмывает его выдать ещё одного невольного «фрица», Марка Финштейна, коварно укрывшегося в бочке из-под солидола. Впрочем, Финьку мать и без того казнит, когда с работы придёт…

— Ты не знаешь, Настёна, чего он меня боится?.. — спросил как-то Саша, давя окурок в блюдце на подоконнике.

— Кто? — невнятно промычала Настя со шпилькой в зубах, усмиряя на затылке смоляной вихрь чёрных волос, так чтобы влез потом под белую косынку.

До её смены в госпитале оставалось полчаса без минуты.

— Да этот малый. — Саша прикрыл окно, задёрнул нитяным тюлем. — Мамука. Смотрю, целыми днями один сидит на веранде, как мышонок в норе, с прочей детворой не водится, хотя видно, что неймётся поиграть… А вчера мы с ним столкнулись на лестнице…

Хоть дома для «Грознефти» и строились в 1928 году со всеми подобающими архитектурными излишествами в виде гипсовых вензелей серпов и колосьев, молотов и наковален, как-то не очень привязанных к нефтяной промышленности, но изнанка внутренних двориков была у них сугубо кавказская. Чуть ли не старый Тбилиси в русскоязычном Туапсе. Общие веранды с дверями квартир, разбег скрипучих ступеней до второго и третьего этажа, хаос сараев и сараюшек, лепившихся к стенам дома, как глинистые ласточкины гнёзда. Поэтому и неудивительно, что жилец кв. № 43 поневоле сталкивался с жильцом из кв. № 3 на одной железной лестнице на чугунных столбах, хоть и разнесены они были по разным подъездам.

Саша с будничной торопливостью грохотал по вытертым до лоска ступеням, спеша на полуторку, отходившую от бывшей городской управы на Ашкой, базу разведотряда, когда заметил мальчишку, вжавшегося в узор перил. Разминуться им не было никакой возможности. Пацанёнок в замызганной майке, провисшей в подмышках так, что виднелся смуглый «баян» худых рёбер, с самодельной удочкой на плече и куканом с бычками в сером глянце слизи. Мамука остановил Сашу не приветствием, о котором можно было только догадаться по едва шевельнувшимся губам, он остановил Новика взглядом. В чёрных расширенных зрачках, как у загнанной в угол собачонки, было столько ужаса и затравленной злобы, что лейтенант поневоле остановился.