Анфиса Гордеевна - Василий Немирович-Данченко

На карточке был изображён свитский генерал последних лет царствования Николая I.

— Прочтите!

Она откинулась на подушку и даже глаза закрыла.

— Вслух, вслух!

— «Чайной розе от скромного василька!»

— Это я, — слабо простонала она, — чайная роза… Да. Вот как тогда благородно чувствовали!.. А ещё следующую карточку.

Я перевернул альбом. Там красовался уже штатский звездоносец и тоже с надписью:

«Когда бы вы могли блеснутьЗвездой на мой тернистый путь!»

— Вот видите, как тогда изъяснялись стихами! Но я была непреклонна. Я оставалась холодна и недоступна. Меня называли l'йtoile du Nord [9]… Сам Адлерберг, — ах, если б вы знали, какой это был красавец! — говорил мне не раз: «Пожелайте, и я вас вознесу!» Но… я не пожелала. Я ждала… Мне всё стихи писали. Плакали даже. О, если б я вам рассказала всё! Теперь уже нет ничего этого. Теперь всё pour les купец… Я писала им, обращалась, и что ж? — мне прислали двести рублей! Вы понимаете, мне двести рублей! Но моё время ещё придёт. Я жду. Они должны меня найти, прийти сюда и молить меня… Я, разумеется, их прощу и тогда, тогда все меня узнают… И вы тоже… И я вас приглашу, расскажу вам всю мою жизнь, чтобы вы после моей смерти написали мою биографию. Прощайте, прощайте! Оставьте меня моим слезам и воспоминаниям!

Она подала мне руку ладонью вниз, как делают это театральные королевы для поцелуя благородных милордов.

XVII

После того я ещё несколько раз видался с Анфисой Гордеевной и познакомился со всеми её «номерами».

Раз старуха прибежала ко мне радостная, возбуждённая.

— Господь-то! А ещё говорят нет Бога!.. А Он вот!..

— Что случилось у вас?

— Мой-то командир… Скажите, пожалуйста… С супризом очутился. То есть я вам скажу… и до сих пор не верю. Точно во снях прикинулось.

— Да вы объясните толком.

— Капитан… Он самый… У него в Сибири тётка померла. Вот мы сомневались, а она, тётка, как себя оказала!

— Ну, что ж из этого?

— Большущие капиталы оставила и все как есть до последней копейки капитану.

— Поздравляю вас. Теперь от него вам будут великие и богатые милости.

— Мне что… Мне ни к чему. А точно что моих-то мне хотелось бы успокоить. Шурочке теперь отдельную комнату. Гуле тоже. Ну, и генеральше. Она давно по красным занавескам тоскует.

— То есть как же это?

— А вот подите же. Говорит, пока не повесят мне красных занавесок, самая я несчастная женщина в мире буду. Красные занавески и ширмы у кровати, тоже красные. И Игнашенька наш по зимам в холодном пальто щеголяет. Я ему от капитанских щедрот-то первым делом ватную подкладку и барашковый воротник.

— А себе?

— Ну, ещё! И так слава Богу. Мне теплее нельзя. Я так привыкла. В холодное время бежишь как рысак. Ну, и поспеваешь везде. У нас такое торжество! Шура пирог с луком загнула. Для генеральши — бламанже со свечкой, чтобы внутри горела. У Эвхаристовых форму выпросила. Как в первых домах, помилуйте. Нужно же утешить. У папеньки ейного, у генерала, завсегда со свечкой было.

Капитана мы все провожали на железную дорогу. Он был пьян и весел и всем обещал «не забыть».

— Ты меня, старушка, вот как помянешь! — трепал он по плечу Анфису. — Я тебя обогрею, небось. Без сладкого куска не останешься. Ты теперь на меня уповай!

Анфиса Гордеевна в слезах, но счастливая, кланялась и загодя благодарила.

— Только доеду и сейчас тебе по почте пакет с пятью печатями. Получай. С вложением. Я тебя утешу.

Она смеялась, точно её щекотали, и, оборачиваясь к нам, говорила:

— Уж не знаю, каким мне угодникам молиться.

Когда капитан уехал, первые месяцы она была в каком-то радостном тумане. Каждую неделю забегала на почту и спрашивала:

— Ничего мне нет?

— Ничего.

— Ну, значит, завтра будет.

Таких завтра прошло без числа. В чаянии пакета с пятью печатями, она присмотрела красные занавески и ширмочки и всё удивлялась, как это медленно ходит почта. Прошли весна, лето, наступила осень, а от капитана никакого «вложения» не следовало. Но Анфиса не теряла надежды.

— В Сибири-то, сказывают, реки во как разливаются. Ну, уж на днях, должно быть, наверное получу.

Только зимою она нахмурилась и на мои вопросы о капитане отмалчивалась.

— Да вы бы ему написали.

— Зачем?

— Должен же он…

— И ничего он не должен. Разве я для себя? Я для своих.

— Да вы его сколько времени кормили!

— А Бог-то меня сколько кормит?… Этого, господин, считать нельзя. Этому счетов нет. Ничего он мне не должен, и никакого зла у меня нет на него. Забыл, так забыл, — его дело. Одно мне обидно. Хотя бы он мне словечко: здоров-де и вам того же желаю. А деньги что? Деньги никому счастья не принесли. Разве я ему давала? Я ближнему своему…

Но по тому, что её неизменный пижон теперь ещё решительнее сбивался с правого уха на левое, оттуда — на затылок, с затылка — на лоб, видно было, что она, действительно, расстроена не на шутку. Посоветовавшись с Игнашенькой я написал капитану и месяца через три получил от него ответ. Оказалось, что он женился, надеется иметь собственных детей, для коих и должен беречь своё состояние; что же касается Анфисы Гордеевны, то за её заботы о нём он ей весьма благодарен, но помочь ей ничем не может, ибо «деньги уплачиваются только по законным документам, коими считаются расписка, заёмное письмо, вексель и т. д. Если у неё таковые на него окажутся, он сейчас же готов удовлетворить, но не иначе, ибо бедные люди вообще на чужие капиталы зарятся и вредят тем самым спасению своей души. Анфиса же Гордеевна ему известна за даму благородную, и если она впадёт в неизлечимую болезнь, которая воспрепятствует ей работать, готов приютить её у себя и дать ей кусок хлеба»… Я показал письмо Игнашеньке.

— Что, по вашему, делать с этим?

— А вот что! — и он сжёг почтовый листок на свечке.

— А дальше?

— А дальше забудьте. И, главное, ни слова ей. Что её огорчать? У неё только и осталось радости, что вера в людей… Не отнимать же и это… Если её утратить, тогда и жить не стоит.

Так мы и сделали.

Года через два Анфиса Гордеевна стала уже сама заговаривать о капитане. Она забыла совсем, что тот ей ничем не помог, не исполнил своих обещаний. Всякий раз, когда ей приходилось туго, она с уверенностью говорила:

— Это что… Это ничего… У меня про всякий случай капитан есть. Я только напишу ему, и он сейчас… с тою же почтой… Ему только напомнить… Это верно.

Когда Игнашеньку надо было снаряжать в университет, и у Анфисы Гордеевны оказались скопленные из его же заработка деньги, она улыбаясь говорила:

— А то у меня и капитан есть. Если мало, я ему сейчас… и он с тою же почтой… Уж это верно.

Так она пребывала в надежде и уповании на доброту и благодарность затерявшегося где-то в Сибири капитана.

Я вскоре уехал. Прошло после того много лет. Где теперь Анфиса Гордеевна? Так же ли она треплется со своим пижоном и аксельбантами от попадьи к купчихе, от купчихи — к предводительше, сооружая всем настоящие французские моды, или давно успокоилась и лежит в последнем разряде далёкого кладбища, в тесном сосновом гробике, скрестив на своей усталой груди так много и свято потрудившиеся руки, — не знаю, как не знаю, что сталось с её горбуньей Шурой и немою Гулей… Но всякий раз, когда под нежданными ударами судьбы у меня падают силы, и на душе накипает горечь, я невольно вспоминаю об этой небольшой семье. И меня точно освежающим ветром уносит в высоту, разом делается легко, и впереди всё светлеет. Стыдишься своей слабости, малодушия, бодрее смотришь в будущее, и точно ночной туман от первых лучей рассвета страх жизни рассеивается, и опять руки просят дела, и веришь в человека, угадывая заключённую в нём божественную искру добра…

1902

Примечания

1

равенство — фр.

2

больших кокеток — фр.

3

письменное упражнение для изучения чужих языков

4

Входите! — фр.

5

Присаживайтесь! — фр.

6

Виконт де Бражелон — фр.

7

вообразите — фр.

8

извините, семинаристов — фр.

9

Полярной звездой — фр.