Исповедь «иностранного агента». Как я строил гражданское общество - Игорь Кокарев

– Зачем вам? – не понял хозяин. – Мы им лошадей протираем.

Когда понял, побежал куда – то, привел всю семью смотреть, что «эти люди» со спиртом делают. Вася стакан взял, бутылку свинтил, и залпом, практически слил 200 грамм в горло. Обтерся рукавом и сказал хозяину:

– Давай ящик, 12 бутылок!

– И мне, и мне! – загалдела наша пятерка.

Они долго не могли понять, кто мы такие, что за русские? Такая глушь, эта Бразилия! Только имя Терешковой пробудило что-то в их сознании:

– А-а-а, коммунисты!..

Обалдевший хозяин помчался на машине за товаром, а когда вернулся, за ним шла толпа. Пришли посмотреть. Как дикари, честное слово. Загрузили ящики в его машину и в порт. За нами процессия, поют, танцуют. Карнавал какой – то устроили из серьёзного дела. У проходной довольный аптекарь вручил нам каждому по мешочку бразильского кофе. Но тут случился конфуз. Оказывается, вывозить из Бразилии кофе нельзя. Вася опять всех выручил. Достал из загажника мерзавчик «Столичной» и вручил с краткой, но выразительной речью таможенникам. Те поняли, ворота открылись. Но на борту помполит сразу запер спирт в баталерку:

– Дома отдам!

Что ж, целей будут. Этим спиртом комсорг будет спаивать Ленинградский комсомол, полюбивший ходить в гости к вернувшейся на родину из дальнего рейса команде… Тогда и возникнет Вадим Чурбанов, которому суждено будет развернуть мою жизнь на 180 градусов. Но это еще впереди.

Посреди Атлантического океана под гул дизелей слушал по радио речь Хрущева с призывом к всеобщему и полному разоружению. И снова червячок где-то внутри: вот где она, жизнь-то настоящая! Далё-ё-ко. А мы тут, затерянные в южных широтах, ишачим, сырую нефть возим. Лежал после вечерней вахты на теплой соленой палубе, подрагивающей от работавших в утробе машин. Запрокинув голову, смотрел на Южный Крест на синем бархате неба и искал среди мерцающих звезд свою. Где она, романтика? Тоска одна. По земле, по друзьям, по человечеству. На вахте стою, и злость разбирает. На кой черт родился?

Под Кубой, у американской военной базы Гуантанамо настиг ураган «Флора». Стеной стал океан. Ушел танкер в гигантскую волну, как подводная лодка. Надрывались дизеля, оттягивая киль от рифов. Уже затоплен кормовой отсек. Набиваю пробитый сальник гребного вала, болтаясь в лёгком водолазном костюме в этом отсеке. Бьет струя в маску, вырывает из рук фитиль, инструменты. Законопатил. Выплыл. И снова в машинное отделение мотаться вслед за качкой от одной бортовой переборки к другой, следить за приборами. Нас медленно, но неумолимо несло на рифы Острова Свободы. И тут завис над судном американский военный вертолет. Пилоты уже сбросили веревочный трап:

– Давай, русские, спасайся!

Но ураган ушел, как и пришел – внезапно, покрыв Сантъяго де Куба толстым слоем желтого ила, из которого торчали верхушки деревьев и трубы. «Луганск» загрузился сахаром и почапал домой. Тоска, уж совсем смертная, навалилась у родных берегов. Ни есть, ни спать. Лежал в судовом лазарете и смотрел в белый потолок. И ради этого стоит жить?…

Одесса хоронила своих сынов. Гробы стояли в фойе Дворца моряков на Приморском бульваре. Люди запрудили Дерибасовскую, Пушкинскую, медленно двигаясь к гробам. Безмолвно расступалась толпа и пропускала сквозь себя моряков, опустив глаза вниз, отдавая вековую дань скорби по не вернувшимся. И уважения тем, кто снова уходил в море. Утонула в Бискайском заливе «Умань» с грузом железной руды. Перевернул шторм шестнадцать тысяч тонн железа, и ушли на дно наши товарищи с капитаном Бабицким на мостике. Спасшиеся молчали. С них взяли подписку не рассказывать, как грузили в Туапсе мерзлую руду, и как растаяла она в Средиземном море и сползла ее шапка на правый борт, и как в левый борт била волна и кренила и кренила судно, и как закачали баласт почему – то в верхние, а не нижние баластные танки, и как почему – то не стали кормой к волне и не взяли курс на ближайший порт Кадис, всего – то в тридцати милях.

Много лет спустя в далеком Лос – Анджелесе узнаю трагические подробности той ночи от 87-летнего Рудольфа Ванта, стармеха «Умани», отправленного в отпуск как раз перед этим злосчастным рейсом. Старый моряк, он не только помнил моего отца, механика – наставника Черноморского пароходства. Он рассказал мне надтреснутым старческим голосом, как протестовал против неряшливой погрузки мерзлой руды второй механик, отказавшийся идти в рейс и тихо уволенный из пароходства после кораблекрушения. Как сцепились на мостике два авторитета, капитан и капитан – наставник, отвечавший за доставку груза, как из – за гордости не давали они SOS, как забыли закупорить гусаки вытяжной вентиляции баластных танков, и именно через них захлебнулась «Умань», способная сохранять плавучесть даже на боку… Пароходство списало все на шторм, уголовного дела даже не открыли. А оно надо, отчетность портить?

А я на верхней полке в купе международного вагона отправляюсь на верфи Варнемюнде, в ГДР на приемку пассажира – «Башкирии». Снова белый пароход и нескончаемые туристы. Где лучше? А мне как-то уже и все равно, притупились чувства. Капитан Вадим Никитин, он всего на два курса меня старше. Но ему, в отличие от меня, суждено будет стать легендой черноморского флота, капитаном теплохода «Одесса», который он сделает знаменитым. Красавец в белом кителе, всегда на мостике, а мы, машинная команда, почти полгода будем ползать под пайолами – рифлеными листами палубы машинного отделения, проверяя на герметичность километры трубопроводов.

Картошка и сосиски у хозяйки по утрам, пиво в соседнем баре под немецкие песни по вечерам – вот и вся заграница. Здесь встают в пять, ложатся в девять, после пяти закрывают магазины, после семи – все ставни, городок вымирает до утра. На работе немец – без четверти шесть уже в рабочем комбинезоне. Ровно в три – он в душе. Чистая рубашка, костюм, велосипед и – домой.

Спросил как-то Ганса, пожилого рабочего:

– Как же вы, такие культурные, демократические, допустили Гитлера?

Он будто споткнулся в разговоре. Помолчал. Потом сказал, подбирая слова:

– Мы за это поплатились. У нас никогда больше не будет фашизма. А вот у вас, не знаю.

И замолчал, отвернулся. Я еще долго буду гадать, что он имел в виду.

Новенькая «Башкирия» третий месяц стояла на приколе в Вентспилсе, в Калиниграде, в Питере. Жизнь совсем застыла, только спирт из Бразилии оживлял ее. Во время тех застолий с представителями питерского комсомола и соблазнил меня частый гость Вадим Чурбанов – белая ворона среди партийно-комсомольских кадров. Это он, завсектором ЦК ВЛКСМ, утащил меня в командировку в город Калач в творческой бригаде с писателем Леонидом Жуховицким, корреспондентом «Комсомольской правды» Игорем Клямкиным, с социологами и самим Вадимом во главе. Я рассказывал о загранице, остальные пели бардовские песни и травили душу романтикой обнадеживающих шестидесятых.

Душа рвалась куда-то, мне было здорово среди этих ребят. Похоже, морем я уже был сыт по горло. И, наверное, потому когда Вадим вскоре прислал «Комсомолку» с передовой на весь разворот: «Комсомольск 60-х годов начинается», я не колебался. Все, это ко мне. В Казахстане строится город будущего Каратау, жемчужина сельского хозяйства. В новом городе можно сделать все иначе, честно, по правде и по мечте. Хрущев звал молодежь на комсомольскую стройку. Вадим, искуситель, спрашивал из Москвы:

– Ну, моряк, ты как? Поедешь коммунизм строить? Или шмотки из-за границы возить интересней? – как будто дразнил.

На борту «Башкирии» появились рабочие, стали ломать новенькие надстройки, что – то переделывать за капитанским мостиком. Расширяли радиорубку, ставили огромные антенны. Шептали, будто судно готовят к правительственному рейсу, самого Хрущева повезем в Скандинавские страны. Команде выдали новое обмундирование, премиальные. Народ приосанился, заважничал. Еще бы! А я собирал вещички в старый спортивный фибровый чемоданчик… Прощай, море. Извини, батя, моряк из меня не вышел.

Спускаюсь по трапу на глазах свободных от вахты товарищей. Задираю голову: на мостике Вадим Никитин, капитан. Он выразительно крутит пальцем у лба…

– Не разбрасывайся, хлопчик. Потеряешься, – говорила еще в 9-м классе любимая учительница литературы высокая, рыжеволосая, властная Ольга Андреевна Савицкая. Она открыла нам настоящую литературу, раздвинула горизонты. Она серьёзно относилась к нам, позволяя вольности в школьных сочинениях. Собирала дома литературный кружок, поила чаем с печеньем и учила думать. Опасное занятие. Мы с ней оба обожали Маяковского. А я еще и верил: «здесь будет город – сад». Она, на глазах которой фашисты раскроили головку ее ребенку – уже нет. Но не мешала верить мне.

А что значит, потеряешься? Все в копилку. Кто знает, когда пригодится. Сказал же Чурбанов: проверь, на что способен. В тот день, сходя по трапу «Башкирии» на берег, я проверял. Я хотел строить новую жизнь. Эй, голубые города! Я здесь, Родина! Я здесь.