Белые цветы - Абсалямов Абдурахман Сафиевич

И вот между Асией и Гульшагидой постепенно начала устанавливаться дружба. Настал час, когда девушка, не утерпев, открыла Гульшагиде свою сокровенную тайну.

— Не знаю, как начать… — заговорила она, кусая губы, — стыдно… Один врач сказал мне, что с таким сердцем… нельзя выходить замуж. — Асия закрыла лицо руками и долго так сидела молча. — Это ведь ужасно, Гульшагида-апа!.. Откроюсь вам — у меня есть любимый человек. Ведь он все равно не поверит. Подумает, — не люблю. А самой-то что остается? Хочешь не хочешь — живи монашенкой… Иной раз до того плохо на душе, что подумаешь: а не выпить ли яду?.. Смерти я не боюсь. Но уж если умирать, так со славой, как горьковский Сокол! Он пал в борьбе за свободу. А я?.. Какая у меня цель? Почему я так обижена судьбой? Почему мне не дано даже самое простое счастье, которое дается всем людям? Я ведь тоже хочу жить, стремиться к лучшему…, Жить, жить хочу, как все люди!

7

При первом же удобном случае Гульшагида поведала об этом разговоре сначала Магире Хабировне, затем и профессору.

Абузар Гиреевич разволновался..

— Внимание, такт, осторожность — вот лучшие лекарства для больного. Не уважаю, не признаю врачей, не умеющих лечить добрым, ободряющим словом. Да, да, я не оговорился! Цену и силу слова должны знать не только поэты, писатели, но и врачи! Ибо объект у них один — человек, его душа. Чтобы убить человека, бывает достаточно одного неосторожного слова, а вылечить… — Профессор покачал головой. — Да-с! Тут и тысячи слов мало! Да еще сколько всяких снадобий потребуется. Помните, как страдал больной Гафуров? А из-за чего? Только из-за того, что наша уважаемая Полина Николаевна сказала ему, что ей не нравится его сердце. Это же выстрел по больному! Если хотите, даже отравленной пулей. В любом случае нельзя, — понимаете, нельзя! — лишать больного надежды! Надежда — великое дело! Вот Асия… Она и замуж выйдет, и детей народит. Вы ей так и скажите… — Профессор, заложив руки за спину, несколько раз прошелся по кабинету, вдруг остановился посредине, покачал головой, улыбнулся. — Знаете, если подумать, что неприступная Асия раскрылась перед нами, то это уже неплохо. Значит, она в какой-то мере стала доверять нам. Это ваша заслуга, Гульшагида. Да, да! И Магиры-ханум тоже. Но впереди более серьезные задачи. Если мы взялись лечить девушку, то должны будем лечить не только ее больное сердце, но и весь организм, ибо у нее болен весь организм. Мы обязаны лечить всю ее нервную систему, — профессор поднял палец, — душу! Вы случайно не знаете, где сейчас этот парень… ну, который любит ее? Он в Казани?

— Он моряк, — ответила Гульшагида. — Возможно, где-то в плавании.

— Вот как! Выходит, она живет только его письмами. А у писем иногда путь очень долгий… Девушка вечно в тревоге, в неизвестности. — Профессор еще раз прошелся по кабинету, посмотрел на часы. — Мы еще вернемся к этому разговору. А теперь я должен уйти. В три часа у меня заседание Комитета защиты мира. Сегодня я еще должен написать статью для газеты.

— Вы очень много работаете, Абузар Гиреевич. Вам надо тоже беречь себя, — не утерпела Магира-ханум.

— Э, у меня душа еще молодая! — Профессор молодцевато повел бровью. — Да, вот что, — завтра у нас должен быть Фазылджан Джангирович. Покажем ему Асию и страдальца Исмагила. Еще кто есть? Подготовьте, пожалуйста.

Идя по улице, слегка опираясь на палку, профессор, вспомнив предостережение Магиры-ханум, покачал головой. Он — не мог рассердиться на эту женщину, хотя не любил тех врачей, трудовая жизнь которых проходит только в больнице или в амбулатории. Профессию врача Тагиров считал самой беспокойной и самой народной профессией. Врач всегда должен быть с народом. Недаром великие медики, говоря о профессии врача, подчеркивали три момента: знания, честность и понимание общественного долга.

Профессор Тагиров оставался верен этим принципам и на практике. Хотя в последние годы из-за преклонного возраста он вынужден был отойти от многих общественных обязанностей, однако работу в Комитете защиты мира не прекратил, это дело, как и медицину, он считал своим жизненным долгом.

А сегодня вечером он сел писать для областной газеты статью на тему «Обратим достижения медицины против религии и знахарства». Написал первое предложение и задумался. Не понравилось, зачеркнул, — хотелось начать более энергично…

Абузар Гиреевич еще до революции неоднократно выступал в печати против религиозных предрассудков. Какие только проклятия не обрушивали на него ишаны и муллы, «какие мучения ада не сулили ему. Не останавливались они и перед прямыми угрозами. Вспоминая сейчас об этом, профессор улыбается, однако тут же лицо его становится серьезным: хотя могилы проклинавших его святош давно уже сровнялись с землей, но посеянные ими ядовитые семена до сих пор кое-где прорастают в темных углах. Живучесть и служителей религии, и знахарей еще в том, что они скрытно ходят из дома в дом, ловко используя несчастья людей, их религиозные чувства, наличие в медицине еще не объясненных фактов. Эти лицемеры исподтишка делают свое черное дело…

Задумался, а статья-то не двигается… В кабинете горит только настольная лампа с зеленым абажуром, люстра на потолке погашена. За окном, на улице, темным-темно. Абузар Гиреевич встал, прошелся по комнате.

Большие часы в зале певуче пробили восемь. В доме довольно прохладно. Профессор накинул поверх пижамы меховую безрукавку; чувяки без пяток переменил на теплые туфли. Вернулся к столу и стоя пробежал глазами начатую статью. Вдруг вспомнил что-то, быстро подошел к телефону, позвонил в больницу. Расспросил о состоянии больных, узнал, все ли в порядке. Именно этого, и не хватало ему. Теперь на душе спокойно, можно опять взяться за перо.

В каждом творческом деле есть своя изначальная критическая минута. Трудно сказать определенно, в чем ее значение: то ли в осознании идеи, то ли в обретенном спокойствии и собранности мысли, теперь свободной от посторонних внешних впечатлений, — одно бесспорно: если найдена, если наступила эта драгоценная минута, дело пойдет на лад. Так случилось и с Абузаром Гиреевичем: он дождался, нашел свою минуту и принялся писать. Работал, не отрываясь, пока не закончил статью, не встал с места. Только тогда с удовольствием потянулся, расправил затекшую спину. Теперь можно и в постель.

Фазылджан Янгура точно в назначенную минуту прибыл в больницу. Как и у большинства хирургов, у Фазылджана Джангировича солидная фигура, располагающее лицо, на щеках играет здоровый румянец. Немножко начало расти брюшко, но под длинным, в меру просторным больничным халатом оно почти не заметно. Трудно определить точно, сколько ему лет. Бывают ведь мужчины, которым можно дать и сорок и пятьдесят. Янгура был одним из таких счастливчиков. Прядь седых волос над широким, выступающим вперед лбом нисколько не старила Фазылджана, казалось, придавала лицу его больше благородства.

Они давненько не встречались с профессором, поэтому вначале поделились, новостями. Больше говорил Янгура, — вряд ли нашлось бы в городе чем-то примечательное событие, о котором он не знал бы.

Послушав собеседника, Абузар Гиреевич вынул из жилетного кармана часы. Это означало — пора приступить к делу. Янгура в ответ с достоинством наклонил голову:

— Я в вашем распоряжении.

Заведующий кафедрой хирургии в одной из городских клиник, доцент Фазылджан Янгура не только среди людей, равных ему по положению, но и в кругу более высоко стоящих коллег умел держать себя. На пустячные вызовы откликаться не станет, к малоизвестному человеку не побежит, но важного случая не упустит, туда, где надо быть, явится вовремя. Его имя часто упоминается в отчетах о научных конференциях — в республике и в центре; он, можно сказать, находится всегда на виду у общественности. Без него редко обходятся ответственные консилиумы. О нем привыкли говорить как о смелом хирурге, новаторе. Его научные доклады вызывают повышенный интерес у медицинских работников, всегда привлекают много слушателей. Большинство молодых медиков даже влюблены в него. Ведь никто так не преклоняется перед смелостью и уверенностью в себе, как молодежь.