Мюнхен - Франтишек Кубка
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Promotor rite constitutus[8]… — произнес профессор, взял со стола плюшевый футляр, подал его Яну и предложил ему произнести клятву над факультетским жезлом и подтвердить ее рукопожатием.
— Клянусь, — сказал новый доктор.
И принялся произносить положенные слова благодарности.
На церемонию вручения диплома была приглашена Таня, удивленная, почему все это происходит с ее Яном; была здесь и мать Яна, трепещущая от гордости и волнения; отец, высокий и слегка сутулый, покусывал кончики усов. Из Дечина приехала пани Магдалена, постаревшая, но все еще стройная. Пришли сослуживцы отца и соседи из Ольшан. Какие-то знакомые родителей, неизвестные Яну. Мирек просил его извинить: у него в это время была операция. Пани Магдалена принесла Тане букет белой сирени.
Ян благодарил главу государства, старинный Карлов университет и его профессоров, а также покойного преподавателя гимназии Кубата, погибшего из-за своих антивоенных убеждений в начале войны.
В эту минуту ректор поднял голову и, прищурившись, посмотрел на губы Яна, произносившие непривычные для такой церемонии слова об империализме, политика которого прервала не только учебу, но и жизненный путь стольких учеников Карлова университета и его, Яна, путь запутала и затруднила. Ян поблагодарил также отсутствующего русского друга комиссара Окулова за дружбу и помощь в трудную минуту…
Брови декана при этих словах поползли наверх, на лоб, к самым корням волос. Он что-то сказал ректору. Среди слушателей послышался шепот.
Однако в этот момент Ян уже благодарил мать и отца за бесконечную заботу, жену, которая, покинув свой дом, приехала к нему на родину и мужественно разделяет с ним его радости и печали…
Обряд был закончен. Ректор, декан и профессор пожали руку Яну Мартину и во главе с педелем вышли, сутулясь, из широких дверей, украшенных облупившимися инкрустациями.
В сумрачном зале, по окнам которого стекали струйки дождя, начались объятия и рукопожатия, но поздравления больше относились к родителям, чем к новому доктору. Мать плакала.
Торжество по случаю вручения диплома состоялось дома, на Ольшанах, и было скромным. Фонды матери были исчерпаны. Единственным гостем была пани Магдалена. Она была весела и рассказывала о всевозможных вещах, умалчивая лишь о своем муже. Только один раз она сказала:
— Дела у пана Рюммлера идут хорошо. Он начал оказывать услуги Живностенскому банку. Позавчера он был немец, вчера чех, а завтра снова будет немцем. Ему это не помешает, даже наоборот. Дечин по-прежнему немецкий город, пожалуй, даже больше немецкий, чем раньше.
Потом она принялась говорить о Локарно, где недавно правители Европы договорились о мире на многие поколения вперед, что, по ее мнению, всегда означало близкую войну.
— Еник, ты снова будешь маршировать на восток… а пан Рюммлер снова будет хорошо зарабатывать.
Магдалена была до непристойности весела.
Уезжая вечером, она пожелала всей семье спокойствия и счастья.
— Такое положение долго продолжаться не может. А вы, молодежь, — сказала она, — будьте внимательнее… От нас, старых, уже мало что зависит.
Эти слова матери не понравились.
— Почему? — спросила она, проводив Магдалену. — А нас что, на свалку?
Если бы в тот вечер Еничек не болтал так мило с бабушкой, то от всей ее утренней радости не осталось бы и следа… Как же здесь будешь спокойной!
13
У заговорщиков, как и всех людей, тоже есть родственники и знакомые. Эта истина подтвердилась и во дворце по соседству с бывшим монастырем гибернов[9]. Родственники и знакомые членов мафии[10] заняли те места, которые освободились с уходом высших чиновников немецкой национальности. В их кресла уселись, во-первых, высокопоставленные чехи, до 1918 года работавшие в венских министерствах, а во-вторых, молодые люди, которые пели перед членами мафии патриотические песни и выкрикивали лозунг: «Да здравствует доктор Крамарж!»
В салоне с пальмой и позолоченным столиком уже не было ни фон Тирша, ни седого Лауэрмана. Немецкие заправилы пражского финансового управления были свергнуты за одну ночь, а вместе с ними ушли и те люди, которые служили Австрии до самого конца, не найдя покровителей среди членов мафии.
В правлении пражского финансового управления орудовал доктор Доразил, член организации «Сокол», постепенно избавлявшийся от всех пожилых чиновников и особенно прославившийся письмами, в которых тем сообщалось, что правление намерено отправить их на заслуженный отдых. Места старых сотрудников он отдавал своим родственникам и знакомым.
— Одни — от кормушки, другие — к кормушке! — говорил доктор Доразил, будучи убежден, что это патриотические слова.
Однажды Ян Войтех Мартину тоже получил письмо, в котором правление поздравляло его с достижением преклонного возраста и предупреждало, что ему следует подумать о том, чтобы уступить место более молодым и нужным для дела людям:
«Вы, конечно, сами часто задумываетесь над судьбами более молодых коллег, которые не могут дождаться повышения потому, что не только в финансовом управлении, но и во всей республики недостаточно штатных мест. Вы лично обеспечены, имея в качестве собственника дома в Праге ежеквартальный доход. Кроме того, вернулся из-за границы ваш сын, недавно получивший диплом доктора философии. В связи с этим мы просим, чтобы в ближайшие дни, но не позже 31 декабря с. г., вы подали заявление об уходе на пенсию, так как вы служите, если считать годы стажировки и практики, уже сорок лет…»
Письмо доктора Доразила наполнило Мартину-старшего гневом. Он оскорбился. Кто может ему говорить о деятельности сына?! Какое Доразилу дело до того, что много лет назад его жена Андулка унаследовала Ольшанский дом? Ян Войтех никогда не был ни владельцем, ни совладельцем этого дома, никогда от этого проклятого барака не получил ни гроша. Сам, из своей зарплаты, он доплачивал на налоги! А теперь из-за его ремонта они залезли в долги. Из каких же средств отец, став пенсионером, будет платить годовые? Он не пойдет на пенсию!
Отец ругался за обедом и за ужином, но главным образом утром, уходя на службу. Мать лишь тихо вздыхала, считая, что отцу нужно пойти к Доразилу и высказать ему свое мнение. Какую благодарность он получает за сорокалетнюю службу? Грады и замки новых господ разрушатся при первом же сильном ветре. Но что делать сейчас? На что будет жить семья Мартину? На нищенскую пенсию? Пришло время колбасников, лавочников и им подобных.
— Но ведь буду работать я, — успокаивал Ян мать. — Таня будет работать!
— Таня? Жена доктора философии? Никогда! Мы еще так низко не пали!
Отец надел длиннющий императорский сюртук, который не носил со времен похорон бабушки Мартину, и пришел к доктору Доразилу.
Доразил не предложил ему сесть. На столе управляющего лежал открытый сборник законов и постановлений.
— Ах, пан коллега… Вы что-нибудь хотите сказать?
Отец начал говорить, но Доразил не слушал его. Он нажал звонок. Вошел слуга.
— Шебор, принесите мне сигареты… Продолжайте, коллега.
Отец жаловался. Не правда, что он обеспечен, у него большая семья, и пенсии им не хватит…
— Ну-ну, — улыбнулся доктор Доразил, — ведь у сына своя семья…
— Мы много задолжали.
— За это управление не отвечает.
— Дом не дает практически ничего.
— У других домов нет.
— Это несправедливо, — выдавил из себя отец, — в республике…
— А какие, простите, вы имеете заслуги перед республикой, что требуете от нее льгот? — любезно спросил доктор Доразил. — Ваше положение не таково, чтобы вы могли предъявлять какие-либо претензии. Вы ничего не предпринимали против будущего государства, но и ничего не делали для него. Поэтому позвольте не задерживать вас…
Шебор принес сигареты. Доктор предложил одну отцу.
— Благодарю, я не курю сигареты, — со злобой отказался отец.
Доктор Доразил затянулся и выпустил дым в лицо Яну Войтеху:
— Позвольте вас больше не задерживать, пан коллега… Подавайте заявление, иначе мы переведем вас на пенсию сами, до 31 декабря…
— Заявления я не подам. — Ян Войтех покраснел от злости.
— Это ваше дело… Нам форма не важна. Демократия деловита и разумна. Кланяюсь вам…
Отец уже не пошел в свой кабинет, ни с кем не попрощался. Его оскорбили и выгнали!
Он пешком шел домой, так же, как и все сорок лет службы. И теперь, как всегда, он заложил руки за спину и шел, наклонив голову набок.
— Мое почтение, любезный, — снимая шляпу, отвечал он на приветствия знакомых. «Если бы они знали, что меня выгнали со службы, то, наверное, и не заметили бы меня», — думал он.
— Ну что, уладил? — спросила мать.
— Нет, — ответил отец и пошел прилечь. До обеда он уснул крепким сном.
