Кто хоть раз хлебнул тюремной баланды... - Ханс Фаллада

— Если честно скажете, получите эти десять марок. Но я хочу знать, кому вы хотите их дать и за что. Люди тут разные, есть и могилы, с этими можно иметь дело.

— Что значит «могилы»?

— Это люди, которые не настучат, не заложат, не сдадут. Так это здесь называется, господин Розенталь. Короче, они на нас не донесут.

— Так я вам скажу, — второй понижает голос до шепота, и Куфальту приходится плотно прижать ухо к дверной щели, чтобы расслышать, — но смотрите, никому ни слова. Тут есть такой высокий, черноволосый, настоящий бандит, скажу я вам, грозится, что пришибет, если я его выдам. Он в котельной работает и на прогулке пристал ко мне как банный лист…

— Это Бацке, — перебивает мастер. — Нарвались на самого что ни на есть отпетого.

— Он пообещал, что, если я дам ему десять марок… Мастер, вы нас не выдадите? Как раз против окна моей камеры, за тюремной оградой, на той стороне улицы стоит дом. — Розенталь глотает слюну и делает глубокий вдох. Потом продолжает: — Из моего окна видно все, что внутри. И я два раза уже видел там одну женщину. А черноволосый пообещал, что, если я дам ему десять марок, завтра утром в пять часов она подойдет к окну совершенно голая, и я ее увижу. Ах, мастер, ну дайте же мне эти злосчастные десять марок! Я погибаю здесь, я уже наполовину свихнулся! Мастер, вы просто должны мне их дать!

— Ну и ловкачи! — говорит мастер, и в голосе его слышится восхищение и гордость. — Какие номера откалывают! Но если Бацке сказал, он сделает. И нас не заложит. Вот вам…

Куфальт просовывает ногу в щель между дверью и притолокой, толкает дверь плечом и, шагнув в камеру, говорит вполголоса:

— Отступного или заложу!

И застывает в выжидательной позе.

Те двое стоят как громом пораженные. Глаза у мастера рыбьи, выпуклые, лицо мясистое, усы моржовые. Он пялится на Куфальта, судорожно сжимая в руке бумажник. Под окном трясется от страха новый кальфактор Розенталь — бледный, одутловатый, черноволосый, слегка заплывший жирком.

Куфальт резким движением ставит парашу на пол.

— Только не пытайся запудрить мне мозги, мастер, а то заложу, и сам загремишь как миленький. Потому как прежнего кальфактора упек в карцер, чтобы этого гада пристроить на теплое местечко. Да не трясись ты так, ублюдок, чего бояться-то? Деньги на бочку, и баста! А завтра в пять я и сам не прочь поглядеть в окошко. Так что, давай, мастер, выкладывай! В долю? Какой уж тут дележ? Я ж не знаю, сколько ты хватанул. Беру недорого: всего сто марок.

— Ничего не попишешь, Розенталь, — сразу сдается мастер. — Придется отстегнуть ему эту сотню, если не хотите угодить в карцер минимум на два месяца. Я этого Куфальта знаю.

— А там такой холод, приятель, — ухмыляется Куфальт. — Полежишь денька эдак три на каменных нарах, все кишки насквозь промерзнут. Ну, так как?

— Соглашайтесь, господин Розенталь, — канючит мастер.

Два удара колокола разносятся по всему зданию. В их секции начинается суета, лязгают дверные замки…

— Теперь по-быстрому! А то через минуту стукну главному.

— Да соглашайтесь же, господин Розенталь!

— Еще и Бацке натравлю на тебя, хряк поганый. Бацке — мой кореш. Он тебе покажет, где раки зимуют.

— Ну, пожалуйста, соглашайтесь, господин Розенталь!

— Ладно, дайте ему… Только почему это я один должен нести убытки?

— Почин дороже денег, — говорит Куфальт и символически плюет на сотенную. — Послезавтра я на воле, кабанчик. И как пойду к девочкам, обязательно помяну тебя добром. Эй, мастер, отнесешь парашу ко мне в камеру, пока я на прогулке. И кислоту достанешь для чистки. Не то я тебе такое устрою! Привет!

И Куфальт тенью проскальзывает в свою камеру.

С шумом, стуком и гомоном восемьдесят арестантов скатываются по четырем пролетам железной лестницы вниз. У дверей во дворик стоят два надзирателя и повторяют как автоматы:

— Держать дистанцию! Не разговаривать! Держать дистанцию! За разговоры подам рапорт!

Но арестанты все равно разговаривают друг с другом. Вблизи от надзирателя умолкают, но едва отойдут, вновь начинают оживленно беседовать тем громким шепотом, который слышен как раз при интервале в пять шагов: надо только наловчиться не шевелить губами, а то нарвешься.

Куфальт возбужден сверх всякой меры. Он общается сразу с двумя: с идущим впереди него и позади. Оба хотят услышать от него, третьекатегорника, какие-нибудь новости.

— Брехня, что второй категории теперь тоже разрешат слушать радио. Не верь, лажа чистой воды! — Ага, послезавтра на волю. — Пока не знаю. Может, проверну какое дельце, а то, может, и к зятю в контору подамся. — Ну как же они разместят сто двадцать пять человек из второй категории в классной комнате?! Туда и полсотни-то едва втискивается! Да ты просто болван, приятель. Всякой брехне веришь! — Кто такой мой зять? Тебе наверняка интересно. У него своя фабрика. Производит войлочные шлепанцы из каменного угля. Могу и тебя устроить, коли будет охота.

— Куфальт, замолчите наконец! — говорит надзиратель. — Вечно эти третьекатегорники нарываются!

— А я и не разговаривал, господин надзиратель, я просто глубоко дышал.

— Заткнитесь в конце концов, а то подам рапорт.

— Шмотки мои у кастеляна. Все шик-блеск, фрак на шелку, лаковые штиблеты… Вот чудно будет после пяти-то лет! — Да плюнь ты на эту образину-надзирателя! Пусть только пикнет, я его заложу. Заставил меня связать для него налево гамак и сумку. — Боюсь вот только… Ты давно тут кукуешь? Три месяца? Тогда скажи: бабы все еще носят короткие юбки? Мне рассказывали, будто в моде опять длинные… — Не смогу доказать? Еще как смогу! Стоит только сказать директору: гляньте-ка на сумку: в четвертом ряду одна петля двойная. Вот он и влип! — Слава тебе господи! Раз так, значит, когда сидят, все ляжки видны? А на велосипеде — даже то местечко над чулком?

— Куфальт, а ну-ка выйдите из круга! Вы сегодня как с цепи сорвались. Хотите на последние деньки загреметь в карцер? Вот здесь будете прогуливаться, вдоль стены. Особый терренкур для господ из третьей категории.

Теперь Куфальт гуляет один. Из круга долетают до него ехидные выкрики:

— Ясное дело — высшая лига! — Прихлебатели! Радиослушатели! — Что нос-то дерешь? Подумаешь, три нашивки! — Подхалим!

— А пошли вы все…

А сам думает: «Сто марок. Здорово! В сумме получается четыре сотни как минимум, а если от Вернера Паузе сегодня придет письмо, и там деньги…»

— Скажите, господин надзиратель Штайниц, сколько стоит третий класс до Гамбурга?

— Решили еще и со мной побеседовать? Угомонитесь наконец, а то прикажу отвести вас в камеру.

— Что вы, господин надзиратель, зачем так сурово? А ведь я хотел связать вам на память сумку!

— Так ты еще и наглеть?! Ну, погоди, приятель, вот огрею ключами по кумполу! А ну…

— Нет, честно, сегодня у меня как раз есть время, господин надзиратель. А тот фунт маргарина, что вы за гамак посулили, мне тоже все еще светит.

— Ах ты, сволочь полосатая! Вымогать вздумал? Напоследок заложить меня хочешь? Гнида вонючая! Ладно, вставай в круг. Еще нервы на такого тратить! Пять шагов дистанция! И чтобы язык за зубами, Куфальт!

— Молчу как могила, господин надзиратель. Ни звука!

На дворе май, небо голубое, по ту сторону тюремной ограды, возвышаясь над ней, цветут каштаны. Круг, по которому ходят арестанты, обсажен брюквой. Она только что взошла — хилые жухлые ростки на унылом сером фоне: шлак, пыль, цемент.

Они ходят по кругу и шепчутся. Ходят и шепчутся. Ходят и шепчутся.

Вернувшись в камеру, Куфальт сразу падает духом. С ним так всегда. На людях он оживлен, вечно что-то рассказывает, хвастается, старается произвести впечатление закоренелого уголовника и бывалого арестанта, но наедине с самим собой чувствует себя очень одиноким и ничтожным и быстро впадает в уныние.

«Не надо было хамить надзирателю Штайницу, — думает он. — Подло с моей стороны. И все ради того только, чтобы эти птенцы желторотые, эти салаги, убедились, что он у меня на крючке. Не стоит овчинка выделки, все я делаю шиворот-навыворот — как-то пойдут мои дела на воле?»

«Если бы хоть зять успел прислать письмо! А так… Вся эта жизнь на воле, эти города и комнаты, которые придется снимать, да еще поиски работы, не говоря уже о деньгах, — не успеешь оглянуться, как они кончатся. Что тогда?»

Он сидит, уставясь в одну точку. До освобождения, о котором мечтал все пять лет, осталось меньше сорока восьми часов. А теперь вот боится. Здесь ему жилось неплохо, он быстро освоился с местными правилами и обычаями, быстро сообразил, когда надо изображать смирение, а когда можно и похамить. Камера его всегда была выдраена, крышка параши блестела, как зеркало, а цементный пол он дважды в неделю чистил графитом и скипидаром, так что тот сиял и сверкал, как зад у павиана.