Три товарища - Эрих Мария Ремарк

– Это вам от господина Гаузера.

Валентин помахал мне из-за своего столика и поднял свою рюмку.

– Робби, тридцать первое июля семнадцатого года, – произнес он тяжелым голосом.

Я кивнул ему и тоже поднял рюмку.

Гаузеру всегда нужно было пить с кем-то или в память о чем-то. Вечерами мне случалось наблюдать его в крестьянском трактире, где он пил, адресуясь к луне или к кусту сирени. Потом он вспоминал какой-нибудь из дней, проведенных в окопах, где мы порой попадали в особенно тяжелый переплет, и преисполнялся чувством благодарности судьбе за то, что он еще существует и может вот так сидеть за столиком.

– Это мой друг, – сказал я девушке. – Фронтовой товарищ. Единственный из знакомых мне людей, который из великого несчастья создал себе маленькое счастье. Он уже не знает, что делать с собственной жизнью, и поэтому просто радуется тому, что еще живет.

Она задумчиво посмотрела на меня. Косая полоска света освещала ее лоб и губы.

– Все это я очень хорошо понимаю, – сказала она.

Я взглянул на нее.

– Нет, вам этого понимать пока что не следует. Вы еще слишком молоды.

Она улыбнулась легкой, едва заметной улыбкой. Улыбались только глаза. Лицо же ее почти не изменилось, разве что просветлело, засветилось изнутри.

– Слишком молода! – повторила она. – Это только так принято говорить. По-моему, человек никогда не бывает слишком молодым. Напротив, он всегда слишком стар.

С минуту я молчал.

– Тут вам можно бы многое возразить, – сказал я потом и жестом попросил Фреда принести мне еще что-нибудь.

Девушка вела себя уверенно и естественно. Рядом с ней я чувствовал себя прямо-таки бревном. С каким удовольствием я завел бы легкий, игривый разговор, тот самый настоящий разговор, который, как правило, с опозданием приходит на ум, когда ты снова один-одинешенек. Вот Ленц – тот мастерски вел такие разговоры. У меня же они с самого начала получались неловкими и тяжеловесными. Готтфрид не без оснований говорил про меня, что как собеседник я нахожусь примерно на уровне самого скромного почтового служащего.

К счастью, Фред был разумным человеком. Вместо прежних наперстков он принес мне сразу большой и полный бокал. Это избавляло его от лишней беготни, и теперь никто уже не мог бы заметить, сколько я пью. А пить мне было необходимо – иначе я бы никак не отделался от этой тягостной скованности.

– Не выпить ли вам еще рюмку мартини? – спросил я девушку.

– А вы-то сами что пьете?

– Это ром.

Она внимательно посмотрела на мой бокал.

– Вы ведь и в прошлый раз пили то же самое.

– Да, – сказал я, – это я пью почти всегда.

Она покачала головой:

– Но разве это вкусно? Не представляю себе.

– Вкусно? Об этом я уже давно не задумываюсь, – сказал я.

– Так зачем же вы это пьете?

– Ром, – сказал я, обрадованный, что нашлась тема, на которую я могу поговорить, – ром, видите ли, и вкус – вещи, почти не связанные между собой. Это уже не просто напиток, а, так сказать, друг. Друг, с которым все становится легче. Друг, изменяющий мир. Поэтому, собственно, и пьют… – Я отодвинул бокал в сторону. – Так заказать вам все-таки еще один мартини?

– Лучше ром, – сказала она. – Хочется и мне хоть разок попробовать его.

– Хорошо, – ответил я. – Только не этот. Для начала он слишком крепок. Принеси нам коктейль «Баккарди», – крикнул я Фреду.

Фред принес заказ, добавив к нему тарелку с соленым миндалем и жареными кофейными зернами.

– Оставь здесь всю бутылку, – сказал я.

Постепенно все стало доступным, все озарилось ярким блеском. Исчезла неуверенность, слова возникали сами собой, и я уже не так внимательно следил за тем, что говорю. Я продолжал пить и чувствовал, как на меня накатывается огромная и нежная волна, как она подхватывает меня, как этот пустой сумеречный час наполняется образами, как над равнодушными и серыми пространствами бытия призрачной и безмолвной вереницей опять воспарили и потянулись вдаль мечты. Стены бара раздвинулись, и вдруг бар перестал существовать, а вместо него возник какой-то уголок мира, какое-то пристанище, полутемное укрытие, где притаились мы, непостижимо сведенные воедино, занесенные сюда смутным ветром времени. Съежившись, девушка сидела на своем стуле, чужая и таинственная, будто ее прибило сюда с другой стороны жизни. Я слышал свои слова, но мне казалось, что это уже не я, что говорит кто-то другой, человек, которым я хотел бы быть. Мои слова становились неточными, они смещались по смыслу, врывались в пестрые сферы, ничуть не похожие на те, в которых происходили маленькие события моей жизни. Я понимал, что слова мои – неправда, что они перешли в фантазию и ложь, но это меня не тревожило, ибо правда была бесцветной, она никого не утешала, а истинной жизнью были только чувства и отблески мечты…

Медная обшивка полыхала отраженными огнями. Время от времени Валентин поднимал свою рюмку и бормотал себе под нос какую-то дату. За окнами приглушенно плескалась улица, оглашаемая сигналами клаксонов, похожими на крики хищных птиц. Когда открывалась дверь, улица внезапно становилась шумливой и скандальной, словно крикливая и завистливая старуха.

Я проводил Патрицию Хольман до ее дома. Уже было темно. Обратно я шел медленным шагом. Вдруг я почувствовал себя одиноким и опустошенным. Сеялся мелкий дождь. Я остановился перед какой-то витриной и лишь теперь почувствовал, что перепил. Хоть я и не качался, но это ощущение было совершенно отчетливым.

Мне стало очень жарко. Я расстегнул пальто и сдвинул шляпу на затылок. Проклятие! Неужто эти капли опять опрокинули меня! Чего я ей только не наболтал! Я даже не решался поточнее разобраться во всем. Да и не помнил я ничего, и это было самым страшным. Теперь, когда я стоял один на холодной улице и мимо с грохотом проносились автобусы, все выглядело совсем по-иному, чем в полумраке бара. Я проклинал себя. Хорошее же впечатление произвел я на эту девушку! Уж она-то, конечно, все заметила. Сама почти ничего не пила. А при прощании так странно посмотрела на меня…

О Господи!.. Я круто повернулся и столкнулся с проходившим мимо толстеньким коротышом.

– Это еще что! – злобно рявкнул я.

– Протри глаза, чучело гороховое! – огрызнулся толстяк.

Я вытаращился на него.

– Людей ты, что ли, не видел? – тявкнул он.

Я словно только этого и ждал.

– Людей-то я видел, – сказал я, – но разгуливающую пивную бочку вижу впервые.

Толстяк не полез в карман за словом. Остановившись и разбухая на моих глазах, он процедил сквозь зубы:

– Знаешь что? Пошел бы ты к себе в зоопарк! Мечтательным кенгуру нечего шляться по улицам!

Я понял, что передо мной весьма квалифицированный мастер перебранки. И все-таки, несмотря на всю мою подавленность, я должен был позаботиться о своей чести.

– Топай, топай, псих несчастный, недоносок семимесячный, – сказал я и благословил его жестом. Но он не внял моим словам.

– Пусть тебе впрыснут бетон в мозги, идиот морщинистый, болван собачий! – продолжал он лаять.

Я обозвал его плоскостопым декадентом; он меня – вылинявшим какаду; я его – безработным мойщиком трупов. Тогда, уже с некоторым уважением, он охарактеризовал меня как бычью голову, пораженную раком, я же его – чтобы окончательно доконать – как ходячее кладбище бифштексов. И вот тут он просиял.

– «Ходячее кладбище бифштексов» – это здорово! – сказал он. – Такого еще не слышал. Включу в свой репертуар! До встречи…

Он вежливо приподнял шляпу, и мы расстались, преисполненные уважения друг к другу.

Эта перепалка несколько освежила меня. Но чувство досады не прошло. Напротив, чем больше я трезвел, тем оно становилось сильнее. Я казался себе каким-то выжатым мокрым полотенцем. Постепенно я начинал злиться уже не только на себя, но и на весь мир, в том числе и на эту девушку. Ведь напился-то я из-за нее. Я поднял воротник пальто. Ладно, пусть себе думает, что хочет. Мне все равно. По крайней мере сразу узнала, с кем имеет дело. Изменить уже ничего нельзя. Может, так оно и к лучшему…

Я вернулся в бар и только теперь напился до зеленых чертиков.

IV

Стало тепло и влажно. Несколько дней кряду шли дожди. А потом небо прояснилось, солнце начало пригревать, и когда в пятницу утром я пришел в мастерскую, то увидел во дворе Матильду Штосс. Она стояла с метлой под мышкой и с лицом впавшего в умиление бегемота.

– Что вы скажете на эту роскошь, господин Локамп! И ведь что ни год – снова и снова этакое чудо!

В изумлении я остановился. Старая слива около бензоколонки расцвела за одну ночь.

Всю зиму она стояла голая и кривая. Мы вешали на нее старые покрышки и насаживали на сучки канистры из-под масла для просушки. Это была просто удобная подставка для всего – от обтирочной ветоши до капотов. Еще несколько дней назад на сливе развевались наши застиранные синие комбинезоны, еще вчера ничего особенного не было заметно, и вдруг, за одну-единственную ночь, дерево, как по волшебству, преобразилось в сплошное розовато-белое мерцающее облако, облако из светлых цветов, словно на наш грязный двор ненароком залетел заблудившийся сонм бабочек…