Лавровы - Михаил Слонимский

Она обняла кошелку обеими руками и охотно заговорила:

— Федосей наш, с лабазу, принес новостей со всех волостей. Воюем, говорит, а вы живете — мимо уха не пролетит и муха. Завязался один мужчина среди дамов и гордится… — Она подождала ответа и, не дождавшись, хлопотливо вздохнула и продолжала: — Все не слава богу. Внучок мой, родной внучки моей муж, в матросы далеко послан. Погода у него, пишет, — прелести! А Настасья прочтет — и плачет, и плачет!

Николай и на это не откликнулся. Он молчал так, словно и не слышал ее.

Старушонка скосила на него глаза, как птица, и проворчала:

— Ишь, ягнячья мать, гордится, в такую погоду да в дырьях! Барин на вате!

Николай не отозвался.

Старушка обиделась. Она отодвинулась от него и чопорно сжала губы, прекращая беседу.

Из шума осенней бури вдруг возник гудок паровоза, и зеленые вагоны, светясь залитыми дождем окнами, позвякивая и поскрипывая, набежали к пустынному перрону, прогремели буферами и замерли. С них так обильно стекала вода, словно они только что поднялись со дна моря. Резко прозвучал свисток, и почти пустой состав тронулся, увозя Николая в город.

С вокзала Николай направился в полумрак голодных и нищих улочек и переулков, кольцом охватывавших царскую столицу.

Он устал. Лицо его было покрыто брызгами дождя. Мельчайшие капли затекали за ворот. Зябко передернув плечами, он глубже засунул руки в карманы пальто.

Николай вошел в ворота трехэтажного неказистого дома, взобрался по темной лестнице на верхний этаж и дернул ручку старинного, с колокольцем, звонка. За дверью послышались шаги и сразу затихли. Видимо, кто-то прислушивался.

— Это я, — глухо сказал Николай, — Жуков.

Через минуту он уже сидел в теплой комнате, ссутулившись и зажав меж колен сложенные вместе широкие, короткопалые руки. Ему не хотелось ни говорить, ни двигаться. Спокойный, ласковый голос позвал его:

— Попейте чайку, вы озябли.

Вздрогнув, Николай поднял голову. Он только сейчас сообразил, что мокрый, грязный ввалился к людям, которым и самим жилось не сладко. Молодая женщина в простеньком ситцевом платье стояла перед ним, и Николаю стало стыдно, когда он прочел жалость в ее карих глазах. Он поднялся со стула:

— Простите, Елизавета Сергеевна…

— Садитесь, согрейтесь чайком, — сказала женщина.

Ее спокойный, ласковый голос придавал ему силу и бодрость. Еще не согревшимися пальцами он взял стакан и с удовольствием почувствовал его тепло.

— Завтра мне в армию, — сказал он. — А где Фома?

Тень прошла по лицу молодой женщины. Она ответила сдержанно:

— Ему здесь нельзя быть. И я тоже уйду отсюда.

— Понятно.

Николай отпил из стакана.

— По заводам — городовые. Красота как войну начинаем. Снаружи враг лезет, а драться с ним велит тоже враг. Но мы, Елизавета Сергеевна, свою Россию знаем.

Женщина ответила доверчиво, с некоторой даже наивностью:

— Конечно, знаем, Николай Дмитриевич.

Николай разрезал булку и накрыл ее большими кусками колбасы. Его короткопалые широкие руки двигались уже плавно и уверенно. Ему, как всегда, было очень легко с этой молодой женщиной, женой Фомы Клешнева, человека, крепко связанного с железнодорожными мастерскими, в которых работал Николай и откуда сейчас был направлен в армию. Клешнева уважал и отец Николая, хотя был старше его лет на пятнадцать.

Мать Николая умерла, отца увели в тюрьму, но странно — Николай не чувствовал себя одиноким. Он не был одинок здесь, в неказистых домишках рабочего Питера. Дождь, который по-прежнему хлестал в окна, уже не казался ему таким унылым.

Таков был последний вечер Николая Жукова перед уходом его в армию. Наутро он был уже в казармах. Через месяц-полтора после прибытия на фронт Николай ясно понял, что находится между двух огней. Смертью грозили ему и немцы и его непосредственные начальники.

Однажды Николай с товарищами по батарее наблюдал за разрывами немецких снарядов, грохотавших в поле, где погибала посланная на убой пехота. Русские пушки молчали.

— И что это у нас, ребята, снарядов все нет да нет? — не выдержав, удивился вслух молодой наводчик. — У немца вон сколько, а у нас вечно нехватка. Почему?

— А потому, — резко ответил Николай, — что командуют нами наши же враги.

Не прошло и пятнадцати минут, как он внезапно был послан разведать, нельзя ли установить наблюдательный пункт впереди пехоты. Это задание не имело никакого смысла. Все равно снарядов не было, батарея готовилась отойти. Николай понял, что это — расплата за его слова. «Нет, — думал он, пробираясь по ходам сообщения, а перед окопами используя каждую чуть заметную бороздку, — нет, не дам себя убить». Когда он вернулся, батарея уже получила приказ об отходе. Он попытался доложить о результатах разведки, но это никого не интересовало. Наводчик отвел его в сторону, и губы его тряслись, когда он зашептал:

— Ей-богу, браток, ничего я про тебя не сказал, не согрешил. Это сука фельдфебель подслушал, ты его стерегись.

Именно с этого дня начались все более откровенные беседы Николая с солдатами, но с этого же дня он был взят под особое наблюдение, а потом, когда начальство навело о нем справки, его стали, чуть что, направлять на самые опасные дела. Несмотря на то, что он был артиллеристом, его при отступлении то и дело посылали в пехоту, в цепь стрелков, прикрывавшую отход.

Все лето армия стремительно отступала на восток. Николай Жуков почти всегда шел с последней цепью. Фактически он был переведен в пехоту и редко являлся на батарею. Но каждый раз, когда он возвращался, его встречали как героя, ему подносили кто — картошку, кто — яблоко, а кто — пару глотков спирта из походной фляжки.

Взводный послал Николая разведать, что за стрельба поднялась в деревне, мимо которой проходил полк. Деревня горела, и непонятные беспорядочные залпы гремели в ней. Осторожно приблизившись к горящим хатам, Николай Жуков пригляделся, и опыт многих дней, проведенных на фронте, помог ему понять, что случилось. Это взрывались брошенные в хатах обоймы с патронами. Командиру взвода это было, конечно, ясно с самого начала, но тем не менее он отправил Николая на разведку, да еще к тому же одного. И Николай понял яснее чем когда-либо, что, куда бы он отныне ни попал, всюду следом за ним пойдет указание: «Неблагонадежный, не щадить». Он был вроде штрафника, обреченного на смерть.

Николай побежал прочь от деревни, догоняя взвод. Уже темнело. Он бежал до тех пор, пока чуть не напоролся на проволочные заграждения.

Где проход?

Он остановился и медленно, вглядываясь в сумрак, пошел вдоль проволоки.

Может быть, рогатка уже закрыла путь?

Николай почувствовал, как все внутри у него похолодело. Неужели товарищи бросили его? Он снова медленно пошел вдоль проволоки.

Туда ли он идет? Может быть, нужно идти как раз в обратном направлении?

Становилось все темнее, проволока казалась бесконечной, а саперного ножа, чтобы перерезать ее, у Николая не было. Пробраться же через тройной ряд заграждений невозможно. Это верная и мучительная смерть.

Николай остановился.

Нескончаемые заграждения тянулись через поле. За ними залегла Россия, а вот тут, среди этого поля, надвигалась на Николая бессмысленная смерть от перекрестного огня. О, как нуждался он сейчас в помощи!

И вдруг он услышал чей-то тихий голос. Он прислушался.

— Сюды… сюды…

Он пошел дальше, туда, куда звали его родные, русские слова. И вдруг перед ним открылся проход: кто-то отодвинул рогатку. Он проскочил. Совсем молоденький солдат, которого Николай никогда раньше не замечал, ухватил его за рукав:

— Офицер закрыть велел, а я тебе стерегу. Я сразу тебе увидел…

Николай почувствовал, как внезапные слезы потекли по его щекам. Обняв паренька, он потряс его за плечи, хотел что-то ему сказать, но не смог выговорить ни слова. Они быстро пошли прочь от проволоки, предварительно заставив проход рогаткой.

Это ясное весеннее утро показалось поручику Орлову зловещим, когда он вылез из штабной землянки и встал над ней, отдыхая от табачного дыма. С расстегнутым воротом зеленой гимнастерки, открывающим белую полную шею, белокурый, с ровным румянцем на щеках, он стоял, расставив ноги и сунув руки в карманы синих широчайших галифе. Редкие пощелкивания выстрелов гулко отдавалась в лесу. Изредка гуд снаряда, пущенного расположившейся невдалеке батареей, наполнял лес и замирал вдалеке. За последние дни фронт оживился, и все чаще кружили в небе внимательные и быстрые «таубе», убегая от шрапнельных дымков зенитных орудий.

Боевые ордена украшали грудь поручика Орлова, георгиевская лента висела на эфесе его шашки. Званием адъютанта полка офицерство выразило поручику Орлову свое доверие и уважение.

Но это утро все равно было зловещим.