Тепло наших тел - Айзек Марион

— Чего тебе?

— Как… ты…

— А ты как думаешь?

Джули отворачивается и натягивает на себя одеяло.

Некоторое время наблюдаю за ней, но она как стена. Опускаю голову и собираюсь уходить. Однако стоит мне шагнуть на порог, она говорит:

— Подожди.

Оборачиваюсь. Она сидит с одеялом на коленях.

— Я хочу есть.

Смотрю на нее и не понимаю. Есть? Принести ей ногу или руку? Свежую кровь, мясо, жизнь? Живая… она хочет съесть сама себя? Потом вдруг вспоминаю, чем голод был раньше. Бифштексы и блинчики, крупы, фрукты и овощи, нелепая "пищевая пирамида". Теперь, когда я питаюсь чистой энергией, мне часто недостает вкуса, но об этом я стараюсь не думать. Пищей живых не насытить наш новый голод. Даже сочное мясо свежеубитого кролика или оленя не соответствует нашим кулинарным запросам — его энергия нам просто не подходит. Все равно что пытаться запустить компьютер на дизеле. Никаких вариантов, никакой гуманной альтернативы для излишне щепетильных. Новый голод требует жертв. Цена нашим мелким, бессмысленным радостям — человеческие жертвы.

— Еда, понимаешь? — подсказывает Джули и демонстративно жует. — Бутерброд? Пицца? Что-нибудь, ради чего убивать не надо?

— По… ищу, — киваю я.

Поворачиваюсь, но она снова меня останавливает.

— Отпусти меня. Зачем я тебе? Зачем ты меня тут держишь?

Я думаю. Потом подхожу к окну и показываю на взлетную полосу. Там идет месса. Моления в самом разгаре, все качаются и мычат. Кости — бессловесные, но непонятным образом верховодящие всем процессом — побрякивают и скалят свои потрескавшиеся зубы. Их там целая толпа, не один десяток.

— Тут… безо… пасно.

Не могу расшифровать выражение ее лица. Глаза прищурены, губы поджаты. Но это не ярость. Ярость совсем другая.

— Откуда ты знаешь, как меня зовут?

Ну вот. Рано или поздно это должно было произойти.

— Ты назвал меня по имени. Я помню. Откуда ты его знаешь?

И не пытаюсь ответить. С моим словарным запасом и дефектами речи, достойными умственно отсталого ясельника, невозможно объяснить, что я знаю и откуда. И я отступаю. Выхожу из самолета и тащусь вперед, острее, чем когда-либо, ощущая все свои недостатки.

Стою у выхода номер 12 и думаю, куда двинуться дальше. Но тут кто-то появляется у меня за спиной и трогает за плечо. Это Джули, она неуверенно остановилась, засунув руки в карманы узких черных джинсов.

— Дай мне немножко походить. Я в этом самолете скоро с ума сойду.

Я не отвечаю. Я оглядываюсь вокруг.

— Да ну тебя! Сюда-то я пришла, и никто меня не съел. Давай я схожу с тобой за едой. Ты же не знаешь, что мне нравится.

Это не совсем правда. Ей нравится тайская лапша. Она обожает суши. У нее слабость к жирным чизбургерам, несмотря даже на жестокий спортивный режим Стадиона. Но все это знание не мое. Это краденое знание.

Медленно киваю и показываю на нее пальцем:

— Зомби.

Клацаю зубами и демонстративно волочу ноги.

— Ладно.

Медленно, неуверенными шажками, изредка постанывая, я делаю перед ней круг.

— Поняла.

Беру ее за руку и веду за собой. Показываю пальцем во все стороны, на группы зомби, блуждающие по размытым утренним сумеркам. Смотрю ей в глаза:

— Не бе… ги.

— Не побегу, — отвечает она, положив руку на сердце.

Я стою так близко, что снова чувствую ее запах. Она стерла с себя большую часть мертвой крови, и в прорехи пробивается энергия ее жизни — пузырится и сверкает, как шампанское, искрами бьет в ноздри. Я все еще смотрю ей в глаза. Растираю ладонью свежий порез на руке. Он почти засох, но мне все же удается выдавить несколько капель. Медленно размазываю эти чернила ей по лицу и шее. Джули вздрагивает, но не отстраняется. Все-таки она очень умная девочка.

— О'кей, — говорю я, приподняв брови.

Она закрывает глаза, делает глубокий вдох и морщится от запаха моей крови. Наконец кивает:

— О'кей.

Иду вперед, а Джули ковыляет за мной — театрально волочит ноги и каждые три-четыре шага постанывает. Она перебарщивает, переигрывает, как в школьной шекспировской постановке, но ничего. Кругом бродят толпы мертвых, и на нас никто не смотрит. Удивительно, но, невзирая на очевидную опасность, ее страх, похоже, испарился. После очередного наигранного стона я замечаю, что она с трудом сдерживает смех. Тоже улыбаюсь, пока она не видит.

Это… это что-то новое.

Приходим в ресторанный дворик. Я сразу направляюсь к тайскому прилавку, и Джули бросает на меня подозрительный взгляд. Подходим ближе — она морщится и зажимает нос.

— Боже мой, — вырывается у нее.

Лотки для горячей еды полны слизи, гнили и дохлых опарышей. Обоняние мне почти совсем отказало, но, судя по лицу Джули, вонь тут стоит нестерпимая. Обыскиваем подсобку, но благодаря непостоянству здешнего электропитания в холодильниках все давно протухло. Я направляюсь к прилавку с гамбургерами. Джули смотрит на меня с удивлением и идет следом. Находим в холодильной камере несколько холодных упаковок с котлетами, но, очевидно, они уже не раз размораживались. Пол камеры усыпан дохлыми мухами.

— Ну что? — вздыхает Джули.

Уставившись в пустоту, я думаю. В аэропорту есть суши-бар… но про суши я кое-что помню. Филе лакедры протухает за несколько часов, и, во что его могут превратить годы, выяснять не хочется.

— Господи… — Пока я обдумываю оставшиеся варианты, Джули открывает пару коробок с заплесневелыми булочками и морщит нос. — Ты никогда раньше этого не делал, да? Не приводил домой человека?

Я сокрушенно качаю головой, хоть меня и коробит слово "человек". Мне не нравится это разделение. Она живая, я мертвый, но хочется верить, что мы оба люди. Можете считать меня идеалистом.

Поднимаю палец, как бы призывая ее помолчать.

— Еще… место.

Миновав несколько дверей, мы добираемся до главного аэропортового склада. Открываю холодильную камеру, и наружу вырывается облако морозного воздуха. Я пытаюсь скрыть облегчение — а то мне уже становилось неловко.

Входим внутрь — стеллажи заставлены лотками с самолетной едой.

— Ну-ка, что у нас тут, — говорит Джули и принимается придирчиво изучать замороженные котлеты и картофельное пюре на нижних полках. Не знаю, что в них за волшебные консерванты, но содержимое лотков выглядит вполне съедобным. Джули рассматривает верхние полки, куда ей не дотянуться, и вдруг ее лицо озаряется белоснежной улыбкой, совершенной с тех самых пор, как в ранней юности она сняла брекеты.

— Смотри, тайская лапша! Обожаю… — Словно внезапно застеснявшись, она замолкает. — Возьму вот это, — поправляется она и указывает на полку.