Другие голоса, другие комнаты - Трумен Капоте

— А дальше — хуже и хуже. Мама плакала, слезы замерзали у ней на щеках, как маленькие пульки, и все время мерзла…

Ничто не могло ее согреть — ни теплые шерстяные одеяла, ни горячий пунш тети Эллен.

По ночам в горах завывали голодные волки, а я молился… Молился в темном гараже, и в школьной уборной, и в первом ряду кинотеатра «Немо», не замечая гангстерских битв на волшебном экране.

Снег все падал, и большой сугроб завалил выход из пещеры, но, хм…

Застопорило. Конец очередной субботней серии, герой заперт, камера медленно наполняется газом.

— И?

— И человек в красном мундире, из канадской конной полиции, спас нас… меня то есть: мама уже замерзла.

Миссури разоблачила его, причем с брезгливостью:

— Длинную сказку завернул.

— Честное слово, святой крест, — Джоул перекрестился.

— Ага. Твоя мама в постели умерла болезнью. Мистер Рандольф говорил.

Почему-то, сочиняя эту небылицу, Джоул сам верил каждому слову; пещера, волчий вой — все это казалось реальнее, чем Миссури с ее длинной шеей, чем сумрачная кухня или мисс Эйми.

— Не проболтаешься, а, Миссури? Что я врун.

Она потрепала его по руке.

— Конечно, нет, мой сладкий. Подумать, так неплохо было бы, кабы мне по четверть доллара платили за каждую мою брехню. А ты еще и плетешь складно, я люблю такие слушать. Мы с тобой ладить будем отлично: я только на восемь лет старше, а ты в школе учился. — Голос у нее был как растаявший шоколад — теплый и нежный. — Давай дружить.

— Давай, — сказал Джоул и поднял в честь этого чашечку с кофе.

— А еще, зови меня Зу. Зу — мое правильное имя, меня все так звали, пока дедушка не выдал, что оно — от Миссури; это, значит, штата, где город Сент-Луис. И пошло — мисс Эйми с мистером Рандольфом, они чинные, — Миссури то, да Миссури се, с утра до ночи. Тьфу. Ты зови меня Зу.

Джоул не упустил представившуюся возможность:

— А мой папа так зовет?

Она залезла рукой в лиф своего бумажного платья и вынула серебряную пудреницу. Открыла, взяла щепотку нюхательного табаку и втянула широким носом.

— «Счастливый миг» — самый лучший сорт.

— Он очень болен — мистер Сансом? — не отставал Джоул.

— Нюхни, — сказала она и протянула пудреницу.

Боясь обидеть ее, он повиновался. Рыжий порошок противно обжег нос, как перец: Джоул чихнул, из глаз хлынула вода, и он пристыженно закрыл лицо руками.

— Ты смеешься или плачешь, мальчик?

— Плачу, — хныкнул он и на этот раз почти не солгал. — Все оглохли в доме.

— Я не глухая, золотко, — ответила Зу, искренне расстроившись. У меня спина болит и в желудке дрожание, но я не глухая.

— А почему тогда все ведут себя так странно? Как спросишь кого-нибудь про мистера Сансома, так, можно подумать… можно подумать… и в городе то же самое…

Зу обеспокоенно оглянулась на окно, где фиговые листья прильнули к стеклу, как зеленые внимательные уши.

— Мисс Эйми тебе сказала — он не очень здоровый.

Мухи опять жужжали над сахарницей, инвалид будильник тикал громко.

— Он умрет? — спросил Джоул.

Ножки стула скрежетнули по полу. Зу уже стояла и из колодезного ведра споласкивала сковородки в лохани.

— Мы друзья, и хорошо, — сказала она, повернув к нему голову. — Только не спрашивай меня никогда про мистера Сансома. Мисс Эйми сама за ним ухаживает. Ее спрашивай. Мистера Рандольфа спрашивай. Я вообще к мистеру Сансому касательства не имею, даже кушать ему не готовлю. Нам с дедушкой своих забот хватает.

Джоул защелкнул пудреницу и вертел в руках, разглядывая необыкновенную работу. Серебро было вырезано как панцирь черепахи, крышку украшала настоящая бабочка под тонким слоем стекла; крылья бабочки светились мглисто-оранжевым светом восходящей луны. Такая тонкая вещь, рассудил он, предназначалась не для простого табака, а для редкостных золотых пудр с любовными зельями, приворотных порошков.

— Вот как — своих хватает.

— Зу, где ты это взяла?

Она стояла на коленях и, вполголоса ругаясь, выгребала из печки золу. Отсветы огня переливались на черном лице и двумя желтыми искрами плавали в черных глазах, вопросительно скосившихся сейчас на Джоула.

— Коробочку? Мистер Рандольф подарил на Рождество, давно еще. Сам сделал, он таких красивых штучек много делает.

Джоул рассматривал пудреницу с глубоким почтением; он мог бы поклясться, что она из магазина. С отвращением вспомнил собственные опыты в изготовлении подарков — вешалок для галстуков, инструментальных ящичков и тому подобного: жалчайшие поделки рядом с этим. Утешился мыслью, что кузен Рандольф, наверное, старше, чем он предполагал.

— Я в ней держала краснилку для щек, — сказала Зу, подходя, чтобы забрать свое сокровище. Прежде чем спрятать его за пазуху, она взяла еще понюшку. Но коли в Нун-сити я больше не ездю — два года уж не была, — подумала, сгодится «Счастливый миг» держать в сухости. Что толку краситься, когда для женщины кавалеров нет интересных… Нету их тут. — Она уставилась взглядом на солнечные конопушки, обсыпавшие линолеум, и лицо ее сморщила злая гримаса. — Кег Браун, кандальник тот, что мне вред сделал, хорошо бы его там на пекло это вывели, кайлом стофунтовым помахать. — И слегка прикоснулась к длинной шее, словно там болело. — Ладно, — вздохнула она, — пойду, пожалуй, дедушку накормлю — отнесу лепешку с патокой, а то он небось совсем голодный.

Джоул равнодушно наблюдал, как она отламывала кусок холодного кукурузного хлеба и наливала до половины в банку густую патоку.

— Сделал бы ты себе рогатку да пошел птичек набил, — предложила она.

— Папа, может, сейчас позовет. Мисс Эйми сказала, что спросит, — наверно, я лучше тут побуду.

— Мистер Рандольф любит мертвых птичек, особенно с красивым пером. Чего тебе в темной кухне сидеть? — Бесшумно ступая босыми ногами, она направилась к двери. — На службу приходи, слышишь?

Угли в печке подернулись пеплом, старые изношенные часы стучали, как сердце больного, пятна солнечного света на полу раздвигались и тускнели, тени фиговых листьев, льнувшие к стенам, слились в сплошную дрожащую массу, похожую на хрустальный студень медузы. Мухи шастали по столу, потирали волосатые лапки, гудели и пели у него над ухом. Спустя часа два, — показавшиеся пятью, — когда Джоул поднял будильник и взглянул на обшарпанный циферблат, будильник сразу стал, и в кухне прекратилась всякая жизнь; три двадцать показывали гнутые стрелки — три, пустое средостение бесконечного убывающего дня. Она не появлялась. Джоул проскреб пятерней волосы. Она не появлялась — и все это какой-то сумасшедший розыгрыш.

От неподвижности у него затекла нога, и, когда он встал, кровь побежала по ней иголочками. Он захромал вон из кухни, в холл, жалобно зовя: «Мисс Эйми. Мисс Эйми».

Он раскинул лиловые занавеси и вошел в залитый угрюмым светом пустой полированный зал навстречу своему отражению, плававшему в волнистом зеркале; искаженная широкоротая физиономия смотрела оттуда одним глазом и напоминала подтаявшего воскового идола; губы вытянулись в полупрозрачную нить, глаз выставился из лица. «Мисс Эйми… кто-нибудь!»

Где-то в учебнике утверждалось, что, по всей вероятности, Земля была некогда раскаленным добела шаром, подобным Солнцу; сейчас, стоя в опаленном саду, Джоул вспомнил это. Он вышел сюда по тропинке, которая вела от фасада, вокруг дома и сквозь стену деревьев. Здесь, в зарослях, одни растения были выше его головы, другие усажены острыми шипами; хрупкие, свернувшиеся от солнечного жара листья хрустели под его осторожной ногой. Сухой спутанный бурьян доставал до пояса. Разогретые летние запахи душистых кустов и черной земли были крепким настоем, зудение шмеля жалило тишину. Больно было поднять глаза, потому что небо горело чистым голубым пламенем. Стена дома возвышалась над садом как желтый утес, и зеленые полотна плюща обрамляли каждое из восьми окон.

Джоул топтался в жестких зарослях, пока не очутился у самой стены. Было скучно, и он решил, что можно поиграть в «шпионов», подглядывательную игру, которой развлекались члены Секретной девятки от совершенного уже безделья. Шпионажу предавались в Нью-Орлеане только после заката, поскольку днем игра могла закончиться фатально для участника: идея ее состояла в том, чтобы подобраться к чужому дому и незаметно заглядывать в окна. В этих опасных вечерних разведках Джоул был свидетелем многих занятных сцен: видел, как совершенно голая девушка танцевала под патефон, как упала замертво старая дама, задувавшая свечи на сказочном именинном торте, и — самое изумительное — как, стоя в паршивой комнатке, целовались двое взрослых мужчин.

Гостиная в Скаллиз-Лендинге тянулась по всему первому этажу; большую часть безлюдного сумрачного интерьера скрывали золотые шторы, подвязанные шелковыми кистями, однако Джоул, приплюснув нос к стеклу, разглядел тяжелые кресла, обсевшие чайный столик, как кружок престарелых толстых дам. Позолоченное кресло для двоих, обитое сиреневым бархатом, ампирная кушетка возле мраморного камина и горка — одна из трех, остальные едва виднелись — с фарфоровыми статуэтками, веерами и другими вещицами из слоновой кости. Прямо напротив него на столе — японская пагода и изящная лампа с ярко-красным куполом и подвесками, похожими на сосульки, только драгоценные.