Воры над законом, или Дело Политковского - Ефим Курганов

«Миллион двести тысяч рублей серебром», — промямлил казначей Рыбкин.

Даже не застонал, а зарычал Ушаков. А потом закрыл лицо руками и буквально зарыдал. Да, престарелый генерал, бывший неустрашимым в сражениях, кажется, зарыдал впервые в своей жизни.

Однако Ушаков довольно-таки быстро опомнился: надо было спешить, пока не началось отпевание в Никольском соборе, и, схватив за руки коллежского асессора Тараканова и казначея Рыбкина, ринулся с ними в канцелярию комитета. Там генерал-адъютант приказал немедля опечатать сундук с кассовыми деньгами, да заодно опечатать и само помещение кассы.

Быстро покончив со всем этим, Ушаков призвал к себе остальных членов комитета и с ними бросился на квартиры подозреваемых для проведения там обысков.

Однако прежде он отправил на гауптвахту всю команду Политковского — Тараканова, Рыбкина и Путвинского, что, кстати, было противозаконно, ибо они ведь были гражданскими лицами. Но Ушаков, как видно, был настолько сильно напуган, что уже не думал, что законно в его действиях, а что противозаконно.

Первый обыск был произведён на квартире казначея Рыбкина, и он вдруг породил в голове старого генерала самые неизъяснимые и несбыточные надежды.

Дело всё в том, что в письменном столе Рыбкина было обнаружено 47 тысяч рублей. Ушаков решил, что после всех произведённых обысков можно будет доложить в кассу комитета все недостающие суммы, и тогда крайне неприятную, порочащую честь комитета о раненых историю можно будет хоть как-нибудь замять.

Но сии мечтания оказались чистейшими фантазиями, и не более того. У Тараканова и Путвинского ничего не было обнаружено (так, например, у Тараканова нашли всего тридцать рублей, и это всё). Стало очевидно, что катастрофа неотвратима. Ушаков был в самом настоящем отчаянии, чего даже и не пробовал скрывать. Вообще ему стало совсем не до соблюдения приличий.

Весь день ушёл на эту безумную беготню. К вечеру Ушаков явился, наконец, в министерство и набросал на имя военного министра князя Василия Андреевича Долгорукова краткий доклад, в коем описал суть происшедшего.

На следующее утро, то бишь 4-го февраля, военный министр доложил государю Николаю Павловичу о событиях предшествующего дня.

Его Величество пришёл в неописуемое бешенство, чего и следовало ожидать.

Ещё бы! Страшное воровство обнаружено не где-нибудь, а аж в военном министерстве. Но это не всё. Преступников разоблачила не тайная полиция, не ревизоры их отыскали. Нет! Они сами принесли повинные головы и смели рассчитывать на снисхождение власти. Но никакого снисхождения тут просто не могло быть. Это царь решил однозначно.

И особливо возмутило Николая Павловича то, что главный виновник умер, и, выходит, ускользнул и от монаршего гнева и от суда.

Сверкнув страшно прекрасными своими очами, государь зарычал, требуя немедля арестовать всех членов комитета о раненых и предать их суду.

Своим же генерал-адъютантам Игнатьеву и Анненкову император велел провести тщательнейшее дознание и буквально в кратчайшие сроки.

И ещё Николай Павлович вызвал обер-полицмейстера столицы генерал-адъютанта Галахова и приказал тут же отменить все траурные мероприятия в Никольском соборе, изъять ордена покойного, лишить его камергерского мундира.

А потом Его Величество спросил у князя Долгорукова:

«Слушай, Василий Андреич, а как же этот негодяй был назначен директором канцелярии комитета о раненых, кто же это пропихнул его на такую должность без малейшей проверки? Что за идиот покровительствовал ему? Столь долгие годы. Его надобно разыскать, примерно наказать».

Долгоруков тут же ответствовал, со всею присущею ему прямотою: «Ваше Величество, увы, не могу не признать, что на протяжении многих лет сей Политковский был креатурою светлейшего князя Чернышёва».

«А! Александр Иванович! «— задумался император —. «Нет, его трогать пока не будем. Это было бы подло. Он ведь так болен теперь, ты ведь знаешь. Даже передвигается с трудом, бедняга. Не дай Господь, получит новый удар. И вообще, зачем же попусту пятнать честь столь достойного человека, не правда ли?!»»

Генералы, включая самого Ушакова, были арестованы по указанию государя в тот же самый день.

Но перво-наперво надо было лишить покойника Политковского камергерского мундира и выбросить его из Никольского собора, что, опять же, повелел государь. И сие было стремительно проделано, к полнейшему удовольствию Николая Павловича и к горю балеринок, скорбевших неутешно о своём герое и благодетеле.

Вот и всё, что я могу сказать теперь о страшном утре 3-го и рубежном утре 4-го февраля 1853-го года.

Кажется, теперь бурные события, происшедшие в Никольском морском соборе и буквально потрясшие столицу империи, в общем своём виде полностию объяснены. Во всяком случае, я очень надеюсь на это.

История, как в храме покойного тайного советника спешно переодевали из камергерского мундира в простой фрак, уже более или менее понятна теперь.

Но тогда ещё петербуржцы не понимали, что же такого, собственно, натворил Политковский, и потому захват собора полицейским отрядом во главе с обер-полицмейстером воспринимался как нечто фантасмагорическое. Однако скоро всё всем стало ясно.

И всё ж таки окружение Никольского собора отрядом полицейских, спешное изгнание из него прихожан, спешное переодевание покойника, снятие тела с катафалка и вывоз его в другой храм — это было и остаётся операцией чрезвычайно странной, с трудом укладывающейся в голове. Но государь, как видно, видел в подобных действиях осуществление справедливости, хоть и запоздалое. Бог ему судья!

Глава двенадцатая. От публикатора: царь и его любимчик

4-го февраля 1853-го года, отдав все спешные приказания по делу Политковского, государь Николай Павлович решил написать светлейшему князю Александру Ивановичу Чернышёву и поставить его хотя бы в известность о принятых им мерах.

Как верно заметил господин Жульковский, император решил не привлекать Чернышёва к военно-уголовному процессу, но не сообщить своему любимцу, что такой процесс затевается, он не мог.

При этом император тактичнейше даже и не намекнул, что считает светлейшего князя хотя бы в малейшей мере ответственным за случившееся.

Чудом переписка по этому поводу сохранилась, и мне удалось её обнаружить в одном частном лондонском собрании.

Ефим Курганов,

доктор философии.

Генваря 4-о дня 1953-го года.

В Аничковом дворце.

Любезный и досточтимый Александр Иванович!

Успел ли, дорогой друг мой, обратить внимание среди неотрывных горестей своих, что преставился тайный советник Политковский, директор канцелярии комитета о раненых?

И ведомо ли тебе, что обнаружены совершенного гигантские растраты в канцелярии комитета, которую возглавлял долгие годы Политковский?

Меня настоящая история огорчает просто до боли сердечной. Признаюсь чистосердечно: я просто в ужасе.

Тебе же желаю здравствовать и быть бодрым.

Николай.

Генваря 4-го дня.

Малая Морская, 10.

Государь!

Здоровье моё в настоящее время оставляет желать много лучшего, увы, но тем не менее я слышал о кончине тайного советника Политковского, кое-что дошло до меня и об начатом следствии по делам подведомственной ему канцелярии.

Обнаруженные безобразия, действительно, ужасны.

Но, признаюсь, дело ведь даже и не в Политковском, который вдруг оказался негодяем и вообще неблагодарной личностью, столь гнусно ответившей на щедроты, которые я рассыпал пред ней многократно.

Государь! Смиритесь с неизбежным. Где у нас в военном министерстве чиновник, распоряжающийся казёнными суммами, там и растраты, и чем выше чиновник, тем выше и растраты.

Увы, это так.

Сию необычайно горькую истину необходимо признать, и чем ранее, тем будет лучше.

Надеюсь, мой государь не рассердится на меня за прямоту.

Остаюсь неизменно преданным слугою

Вашего Императорского Величества.

Александр Чернышёв,

светлейший князь.

Генваря 6-го дня.

В Аничковом дворце.

Любезный Александр Иванович!

Страшные вещи ты мне написал. Спасибо тебе за правду, милый друг. Я бесконечно ценил и ценю твою искренность и преданность мне лично — не сомневайся в этом.

А знаешь, мой венценосный братец Александр вот что любил повторять мне: «Они украли бы все зубы из моего рта, если бы могли сделать это, не разбудив меня во время сна, и украли бы все мои линейные корабли, если бы нашли место, куда их спрятать».

Выздоравливай, дорогой друг. Верю, что ты ещё послужишь мне и великому нашему отечеству.

Николай