Хроники незабытых дней - Владимир Гросман

Так я попал в ученики к Стасику Белику, профессиональному налётчику, потомку гордого шляхтича, сосланного в Царевококшайск за участие в польском восстании еще при Александре Втором.

Обучал Стасик многому: как держать базар на зоне и выживать в БУРе,[2] что делать, если, входя в камеру, увидишь расстеленное у порога полотенце, за что петушат сокамерники, как соорудить «мастырку» и куда бить финкой, чтобы только ранить, но не убить. — Тебе охота платить головой за голову? — резонно вопрошал Учитель.

А вот, если надо серьёзно отомстить, то желательно пырнуть врага шилом в задницу, после чего, каждый раз вставая и садясь, он будет вспоминать тебя тихим словом. Такая рана гноится и болит долго, месяца два гарантировано. Поведал нам Стас и о воровских законах, вызывая восхищение у пацанов рассказами о «Чёрной кошке», «Железной метле» и «Красной шапочке», о войнах, которые велись на зонах между ворами и ссученными, и так далее, всего не перечислишь. От него впервые услышал некогда сокрально-воровскую, а теперь известную любой домохозяйке, заповедь: «Не верь, не бойся, не проси».

Ненавязчиво велись и практические занятия, я, например, на зависть прочим, быстро научился разгрызать бритву и без помощи рук языком ловко прятать половинку лезвия за щеку.

Едва ли Белик конспектировал Песталоцци, но будучи педагогом и психологом от Бога, он быстро увлёк пацанов блатной романтикой, превратив нашу кодлу из уличной шпаны в организованную банду. В самом деле, к чему рвать пупок за институтский диплом, пахать за копейки и плодить нищету, когда можно взять кассу и махнуть в Сочи с какими-нибудь пацанками. Я был уже достаточно взрослым и понимал, что едва ли увижу своими глазами мангровые леса Мадагаскара и пенистые валы Атлантики, так хоть на Чёрном море красиво погуляю. Философия Стасика, незатейливая, но соблазнительная как голая тётя выражалась одной фразой — «Ты горбишь, а я ворую, кому жить веселее?». Конечно, как в любой профессии, убедительно вещал Белик, бывают издержки, то есть можно легко оказаться на киче, но и тут, коли чтишь воровские законы, сидишь как король на именинах, весь в авторитете, блатные за тебя мазу держат, вертухаи водочку носят. Одним словом прав Емелька Пугачёв со своей калмыцкой байкой — лучше тридцать лет питаться живой кровью, чем триста лет падалью.

Мозг мой работал быстро, а воображение и того быстрее, я уже видел себя в шляпе и галстуке, карман модного пиджака оттопыривается от кольта, и, когда вхожу в бар, разговоры за столиками стихают, лица посетителей бледнеют, а бармен в развратной жилетке благоразумно прячется под стойку, ну совсем как в недавнем фильме «Судьба солдата в Америке». Вот это жизнь настоящего мужчины! Смерти не боялся, в пятнадцать лет она представлялась абстрактной величиной, не имевшей ко мне никакого отношения.

Стас наведывался в сарай всё чаще. Он приносил выпивку и, одобряюще улыбаясь, слушал наши хвастливые рассказы о последних подвигах, где каждый, борясь за его благосклонность, пытался выставить себя самым крутым. Вскоре я попал в число приближенных, которым было разрешено посещать его апартаменты. Он жил вдвоем с сухой, молчаливой и по-моему полубезумной бабкой в обветшалом деревянном доме на другом конце города, зато недалеко от спортзала и раз-два в неделю я заскакивал к нему после тренировок. Иногда хозяин сам ставил на стол вино или самодельную бражку (водку он пил редко) и немудрёную закуску, при этом бабка недовольно ворча, уходила на кухню, не забыв опустить за собой выцветшую ситцевую занавеску. Внука она боготворила, а нас считала отпетыми бандитами, сбивавшими его с пути истинного, хотя он нигде не работал и об источнике доходов догадаться было нетрудно. Чтением книг Стасик не баловался, но слушать любил и я частенько пересказывал ему прочитанное. Интеллектуальное общение было взаимно полезным. От меня он впервые услышал о Робин Гуде, Чингачгуке и белом ките Моби Дике, а я, в свою очередь, кое-что разузнал о его богатой событиями жизни. Захватывающее повествование велось на воровском арго, но, если перевести его на нормальный русский и литературно обработать, история получилась бы занимательная и местами поучительная. Так я наконец выяснил, почему его за-глаза окрестили «людоедом». Как-то в воскресенье, старуха ушла в церковь, мы выпили, и Стас мог неосторожничать.

В далёком 46-ом он вместе с дружком сбежал из детской колонии в Свияжске. На дворе лютовал январь, и беглецы едва не погибли от холода и голода, скрываясь в заброшенной избе недалеко от казанского кремля. Однажды, когда ребят уже шатало от истощения они нашли в снежных заносах труп то ли замёрзшего, то ли убитого мужчины и питались им больше недели. Ни сожаления, ни раскаяния в голосе рассказчика не звучало, но поразил не тон изложения, а цинизм неожиданного резюме: — Жмура всё равно зверьё схарчевало бы, а так в дело сгодился.

Однажды, набравшись смелости, признался Учителю, что карьера вора меня не прельщает, воровство как творческий метод кажется унизительным и попахивает трусостью; ну, стащил что-то — и бежать, что же в этом геройского? Конечно, слова подбирал осторожно, опасаясь нарваться на санкции. Стас посмотрел на меня с интересом и с ленинским прищуром изрёк: — Раз берёшь, что не ложил — ты уже вор, а масть сама тебя найдёт. Затем, подумав, добавил: — Не скажи такое при ворах, на ножи поставят.

Со временем до меня дошло, чем обязан особому вниманию Учителя. Белик мыслил масштабно, рамки Йошкар-Олы были узки, большие дела делаются в большом городе. Узнав о моих планах после школы вернуться в Москву, он обронил, что ему нужен будет свой человек в столице. Что конкретно предстоит делать, не говорил, а спрашивать — себе дороже.

Вскоре Стас решил, что для получения достойного криминального образования ребятам необходимо пройти через колонию, причём до получения паспорта, дабы не портить документ отметкой о судимости. Похоже, весёлые игры закончились. Одно дело поножовщина на улицах, набеги на ларьки с водкой, и мечты о гангстерском будущем, другое — КПЗ, суд, тюрьма.

А как такое переживут родители? С трудом убедил Стаса, что после отсидки меня в институт не примут и Москва накроется медным тазом. По ночам мучили тяжёлые предчувствия.

Первым в колонию отправился ФЗУшник Пеца, смуглый беззаботный пацан, промышлявший мелким воровством. Взяли его за кражу двух чемоданов на вокзале, по нашему — «на двух углах». Вторым, за поножовщину на стадионе сел десятиклассник Олег Коробов, сын директора пединститута. Подобное ему не раз сходило с рук, а тут что-то не сработало. Слава Богу, пострадавший выжил, и Олега закрыли на год.