Это было на Ульяновской - Антонина Ленкова

Все ли они сделали для них? Может, надо собрать побольше ребят, ночью скрутить часового и вывести всех? Люди приютят их. Надо подумать, поговорить с Сашей. У них на Береговой тоже мальчишек хватает — вот бы вместе! Жалко, что нет Коли Беленького и Степы. Как-то им воюется? Где отец? Из-за этих фашистов и письма не получишь — когда уж их прогонят…

— Коля, — тронул его за рукав не умеющий долго молчать Яшка. — Ты о чем думаешь?

— О дальних странах, — серьезно ответил Кизим.

Яшка поверил. Если фашисты, так что ж теперь — и помечтать нельзя!

Все мальчишки на Ульяновской знали, что Коля Кизим будет капитаном дальнего плавания. Они целую зиму помогали ему строить корабль. Он получился совсем как настоящий, даже шлюпки по бокам! Весной, когда разлившийся Дон стал похож на море, они спустили корабль на воду и долго махали вслед, пока не скрылся из виду развевающийся на весеннем ветру алый флажок…

— По домам! — скомандовал Коля. — Отогрейтесь — и за продуктами. Утром, как всегда, ко мне. Тогда и поговорим.

А ночью он проснулся от выстрелов. Вскочил, зажег лампу. Увидел широко раскрытые глаза матери, услышал ее горячий шепот:

— Неужели наши? Господи, счастье-то какое!..

VI

— Никакими словами невозможно передать эту радость, — вспоминает день первого освобождения родного города Мария Яковлевна Аллахвердова. Она пытается скрыть волнение, но большие темные глаза наполняются влагой.

В детстве я думала, что слезы льются от боли, от обиды, от горя. Потом поняла: люди плачут и от счастья, когда оно выстраданное.

Мы говорили с Марией Яковлевной о войне и Победе. О наших детях и детях войны. О мальчишках, чьи имена увековечены на мраморе мемориальной доски, и о совсем тогда маленьких девочках Вале Кизим, Вале Прониной, их сверстницах и подружках. Что заставляло их, забывая о собственных бедах, рваться на помощь незнакомым людям, что помогало переносить холод и боль? Наверное, мужество и сердечность взрослых, их бескорыстие. На них, на своих матерей и отцов, старались они быть похожими в то тяжкое для Родины время.

Те, кому выпала счастливая доля жить, по-особому ценили все, что принес с собой мир. И хлеб, и синеву спокойного неба, и бескорыстие настоящей дружбы. Но не все из них смогли передать этот особый душевный настрой своим детям. Может быть, тоже не хотели вспоминать войну, боялись, как бы ее страшная тень не омрачила радости тех, кто им дороже жизни?

— Иногда мы боимся сделать больно нашим детям, — задумчиво говорит Мария Яковлевна. — Бережем их от переживаний, хмуримся, если замечаем, что они плачут над книгой. Думаем: пусть лучше радуется дочка. А потом плачем сами. Удивляемся, откуда равнодушие, черствость… Выходит, сами и виноваты… Но тронут ли их далекие чужие беды?..

Я иду в 26-ю школу, в класс Людмилы Христофоровны Хасабовой, ребята которой разыскали меня как участницу Великой Отечественной войны, и мы крепко дружим. В уютном, теплом и светлом математическом кабинете я рассказываю ребятам, как учились и жили дети фронтового Ростова. В классе — ни шороха. Никто не слышит звонка. Они там, на Ульяновской, в сырых, нетопленых классах 35-й школы; дома их разрушены бомбами, отцы — на фронте. А вокруг столько больных, старых, беспомощных!.. Но разве сейчас нет людей, которые нуждаются в помощи? И разве не по-новому должны посмотреть они на себя, на своих товарищей после этого нашего разговора?..

Я благодарна своим слушателям. И теперь спокойно буду продолжать свою повесть. Рассказывать о том, как строили мальчишки оборонительные сооружения, потому что всем было ясно: не оставят фашисты в покое город, прикрывающий дорогу на Кавказ. Напоминать главный закон войны: все для фронта, все для Победы! И работа, и учеба.

Многие старшеклассники ушли из школы на заводы и в госпитали. Кто помладше — продолжали учебу. Занятия, правда, проходили в другой школе — своя была занята под госпиталь, но все равно хорошо, когда учишься.

Вот только писать совсем не на чем. Как это они раньше не берегли тетрадки! Дураки, из-за одной кляксы новую начинали. Теперь приходится писать на чем попало — на газетах, на старых обоях. И учебников нет. А в старых — страницы вырванные. Не слушались, когда говорили, что книжки надо беречь. Теперь бы берегли, да нечего…

— И куда все подевалось? — развела однажды руками Лилька Проценко. — Чернилок даже нету.

— А кто вчера пузырек перекинул? — строго посмотрела на подружку Валя. — Кто тебе чернилки делать будет? Сейчас самолеты да танки делать надо. Да патроны. Война ведь…

— Война, — уныло согласилась Лиля. — На работе все, в доме холодно. Можно я у тебя посижу?

— Сиди, пожалуйста. Давай стол к печке подвинем, она еще теплая, и будем уроки делать. А то скоро в школу. Вон уже солнце заходит.

— Мне в этой школе спать хочется, — пожаловалась Лиля. — И кто это придумал третью смену?

— Гитлер придумал. — Валя даже рассердилась на подругу. — Что ли непонятно? В школах-то теперь госпитали.

— Его бы в третью смену, знал бы… — проворчала Лиля.

— Ладно болтать, давай-ка лучше задачку почитаем. Самим думать придется, Нина день и ночь на работе. И когда она спит? Еще на курсы медсестер ходит. Наверное, на фронт собирается. Хорошо им, большим, все можно. А мы с тобой никак не вырастем, и толку от нас никакого.

— Почему это — никакого? — возмутилась Лиля. — Варежки вязать научились, посылки на фронт собираем, за бабушками ухаживаем. Вчера мальчишки за цветным ломом приходили, так я им примус отдала — зачем он нам, сейчас же печки топим… Знаешь, мне потом как попало?

— Знаю, — засмеялась Валя. — Сюда было слышно.

Ей вдруг стало жалко незадачливую свою подружку, вспомнились горькие ее слезы над пролитыми чернилами, подумалось: ладно, Коля не рассердится. И, повозившись в полутемном углу, она протянула Лиле белую чернильницу.

— Ой, непроливашка! — обрадовалась Лилька. — Это мне? Вот здорово! Ее хоть кверху ногами перекинь — ни капли не прольется.

Они уже собрались в школу, когда в комнату вбежал Коля. Лицо его сияло:

— Ура, сестричка! Фашисты от Москвы драпают! Теперь можно флажки доставать!

Еще в первые дни войны ребята понаделали много красных флажков — отмечать линию фронта. Но когда и Прибалтика, и Белоруссия, и Украина оказались позади флажков, Коля поснимал их, завернул в газету и положил за зеркало. Долго и молча смотрел на карту, потом снял со стены и аккуратно скатал в трубочку.

Сейчас он достал ее, бережно расправил и повесил на старое место — над маминой швейной машинкой. Вынув один флажок, воткнул его левее Москвы. Теперь держитесь, фашисты!

Коля в эту зиму редко видел сестренку. Учился он в первую смену, уходил из дому затемно: занятия начинались в семь часов, и рассветало лишь к концу второго урока. После школы, передав с Игорьком книжки, отправлялся расчищать завалы, помогал в госпитале, где лежали теперь и те раненые, которых они нашли в подвале, и домой добирался, когда девочка уже спала. Теперь он сам спешил на Ульяновскую — на минутку, только передвинуть флажок.

— Сводку слушала? — спрашивал он у Вали. — На сколько наши продвинулись?

— На тридцать километров, — торжественно отвечала девочка, не спуская глаз с флажка. И каждый раз замечала придирчиво: — Ты чего так на мало подвинул?

— Масштаб такой.

— Какой там еще масштаб? Двигай дальше. Чтоб до елки война кончилась.

— Нет, Валюха, до елки не управимся. Это ведь только один флажок в наступление пошел. А их знаешь сколько?

— Знаю, — погрустнев, отвечала девочка. И просила: — Не уходи. Ну, пожалуйста. Хоть одну сказку расскажи…

— Будут тебе сказки, сестричка, вот побьем фашистов…

В репродукторе вдруг что-то зашипело, потом раздался щелчок, и тревожный голос диктора произнес:

— Воздушная тревога! Воздушная тревога! Воздушная тревога!

— Опять летят, — вздохнула девочка. — И как им не надоест? Летают и летают. А их все равно никто не боится, правда, Коля?

— Правда. Только в щель все-таки надо идти, — ответил он, вставая.

Сидя в щели, прислушиваясь к разрывам фугасок, Коля мечтал о том времени, когда, развернув паруса — его корабль обязательно будет с парусами, — войдет он в знакомую гавань, спустится по трапу, обнимет мать, по которой соскучится в дальнем плавании, а сестричке протянет огромную раковину. Если ее приложить к уху, услышишь шум моря.

— Коля, — притронулась к его рукаву Валя, — я сегодня в школе Яшку видела. Он что — опять учиться надумал?

— Ученье — свет, — засмеялся брат.

А Яшка и в самом деле вернулся в школу. Чудно как-то получилось: подошел к нему Саша Дьячков, тот, что на Ульяновскую перешел, когда их дом разбомбило, и говорит: «Пойдем в школу, аттестат получим — может, в военное училище примут, а то мыкаемся туда-сюда, а пользы от нас, неучей, никакой». Яшка отвечает: «А ну как директор не примет?» А Саша говорит: «Попросим хорошенько — примет». И они пошли к директору.