Дерево Серафимы - Владимир Царицын

Все эти ценности достались бабушке по наследству, родители у нее были из дворян, а дворяне бижутерию не носили. Еще у бабушки было три николаевских империала. Мы с отцом обнаружили только один. Еще в бабушкиной шкатулке лежали две золотых зубных коронки, золотой православный крестик на суровой нитке и ее единственная военная награда – медаль за победу над Германией с профилем Сталина. Бабушка всю войну проработала в военном госпитале поваром. После войны ее наградили медалью. Отец забрал себе коронки и крестик. Наверное, коронки продал потом, а крестик отдал жене. Зачем еврейке, или как когда-то назвала ее бабушка – жидовке – православный крестик?

Впрочем, кто его знает, куда потом делся этот крестик – ни на отце, ни на Софье Аркадьевне, ни на ее дочери этого крестика я не видел.

По-моему они вообще золота никогда не носили. Может, отец его тоже продал? Бабушкину медаль он отдал мне, сказал – на память, храни. И на империал претендовать не стал. Я храню бабушкино наследство до сих пор, золотой империал-пятнадцатирублевик и медаль. Империал надо

Егору подарить, не забыть…

Еще у бабушки были сережки с горным хрусталем, она их не решилась продать. Но эти сережки были уже давно у меня, бабушка подарила мне их, когда я вернулся из армии, сказала: "Пусть они у тебя будут.

Когда полюбишь девушку по-настоящему – подаришь ей. Хочу, чтобы они не в шкатулке лежали, а чтобы носили их". Я бабушкин наказ выполнил, но об этом позже.

Наверняка, бабушка продала свои сокровища за бесценок. И золото тогда ценилось не так, как сейчас, и кормить надо было внучка сытно, чтобы рос здоровым и не считал себя убогим сиротой при живых родителях. Бабушка сберегла свои драгоценности в тяжелые военные годы, а в спокойные мирные времена продала. Только достигнув зрелого возраста, я смог осознать всю глубину бабушкиной Любви. Любви ко мне, к внуку, это понятно, но и ее любви к своему сыну.

Итак, бабушкиной пенсии, отцовых подачек (не могу иначе назвать эти передачи денег в основном через посыльного) и денег от продаж драгоценностей катастрофически не хватало. Молоко мы покупали на розлив (так дешевле), колбасу ели только вареную за два десять, хлеб покупали серый, по шестнадцать копеек, а мясо брали по дешевке у соседа дяди Коли. Он был возчиком в магазине, развозил мясо на телеге, в которую была впряжена белая старая кобыла Курва. Скорей всего, у этой кобылы было и другое имя, но дядя Коля всегда звал ее

Курвой. "Но-о-о, Курва, – ежеутренне и ежевечерне слышался во дворе пропитый и прокуренный голос возчика дяди Коли, – поехали Курва".

Еще он называл Курву Шалавой, когда он был с похмелья, а потому злым, видимо, считал, что шалава – это ругательство, а курва – это не ругательство никакое, это ласково.

Мясо, само собой было ворованным, потому и стоило дешево – дяде

Коле на водку. Возчик – вполне нормальная в те времена профессия, никакой экзотики. Тогда доставка продуктов в магазин с базы осуществлялась в основном гужевым транспортом. На списанных лошадях.

И не только у нас, на городской окраине, а и в центре тоже. Все возчики были сильно и постоянно пьющими, и гаишники их не останавливали и не заставляли дышать в трубку.

…Я ушел, думая, что никогда больше не увижу Серафиму. Страдал ли я? Да, страдал. Но я еще не знал тогда, в пятнадцать лет, что такое настоящее страдание, а потому – страдал, как умел. Мне не казалось, что жизнь окончена. Просто в ней что-то изменилось, исчезло что-то. Мне было грустно. Грустно и обидно. И только…

Уехала. Все бросила и уехала, меня бросила. В общем-то, меня бросали и раньше. Может, поэтому я и не сходил с ума от своих юношеских страданий, я был уже достаточно закаленным в вопросах одиночества.

Одиночество надо было срочно чем-то заполнить, и тогда тоска пройдет, задавленная новыми впечатлениями.

Слава богу, скоро наступило первое сентября. Занятия в школе, новые предметы, товарищи, которых я не видел все лето – меня это достаточно быстро отвлекло от дум по Серафиме. На других девчонок, правда, я внимания не обращал. Зато они стали подавать мне особые знаки внимания, видимо, стараясь занять место Серафимы. Я к ним ко всем относился ровно, но они не унимались. Особенно старалась середнячка Ленка Селезнева со второй парты у двери. Она строила мне глазки через весь класс, писала любовные записки, заявлялась вечерами ко мне домой, якобы узнать домашнее задание (телефона у нас с бабушкой не было), а, заявившись, долго не хотела уходить. Я выпроваживал ее как можно более аккуратно, а назавтра она припералась снова. Но я тоже был упертым. Вскоре Ленка поняла, что все ее попытки стать для меня новой Серафимой обречены на провал, что категорически мне не нравится, и отстала, тут же взяв в оборот парня из параллельного класса. Я не помню имени и фамилии этого парня, мы с ним не дружили. Кажется, Витькой его звали, но могу ошибаться. Впрочем, он скоро перевелся в другую школу, а Ленка снова стала донимать меня и донимала аж до десятого класса. Правда, не так активно, как прежде. Я, наконец, сжалился над Ленкой и принял ее ухаживания, но никакого такого уж сильного сближения между нами не последовало.

Тем не менее, по окончанию десятого класса, на выпускном, мы с

Ленкой стали мужчиной и женщиной. Вернее, я стал мужчиной, Ленка девочкой уже не была. Может, Витька из параллельного (или как там его звали?) времени даром не терял, или кто-то другой.

Как это произошло…

Ключ заворочался в замке – Егор пришел. Быстро он в своей

Академии отстрелялся. Ну ладно, продолжу потом…

5. Пятьдесят два.

Июнь, двадцать второе июня тысяча девятьсот семьдесят первого года. Жара. Уже вечер, но все равно – жара! Все парни без пиджаков, в белых рубашках. Кое-кто еще в галстуках, но кто-то уже снял, освободил себя из узкой удавки. Девчонки в легких светлых платьях, в основном – в белых. Выпускной вечер. Серафима, наверное, сейчас тоже в белом платье в своем Ленинграде. Там вообще здорово – белые ночи…

А вспомнил ли я тогда о ней? Это сейчас я представляю ее семнадцатилетней в легком белом платье, которое кажется еще белей из-за контраста со смуглой кожей и темно-каштановыми волосами. У

Серафимы до седьмого класса были косички, скрученной каралькой болтающиеся на затылке. А в седьмом мама разрешила ей сделать стрижку и не заплетать косички. Правда, в школе у Симы редко волосы были распущенными, обычно – собранными в хвостик. А может, тогда, на химии, она специально распушила хвост, чтобы произвести на меня впечатление? Странно, почему я так и не догадался спросить ее об этом? Ни после того, как мы стали дружить, а во время нашей совместной жизни. О чем угодно говорили, многое вспоминали из своего детства, а об этом ни разу…Да, собственно, какая разница?!

Нет, не вспоминал я тогда Симу, почти забылась она. И Ленка

Селезнева постаралась, чтобы я забыл свою первую любовь.

Ленка была полной противоположностью Серафимы – белая, сдобная, фигуристая, с копной светлых с рыжинкой волос ниже плеч, где-то до середины спины. Уж она-то никогда не схватывала свои волосы в хвост и не заплетала косы. Помню, по этому поводу у Ленки всегда были конфликты со многими учителями, с завучем и даже с директрисой.

Директриса однажды всенародно обозвала Ленку кикиморой. Я думаю, не будь Ленкин отец директором мебельного магазина, ходить его дочери по школе с косичками. Ленке и аттестат о среднем образовании удалось получить благодаря папиному вмешательству. Как-то перед выпускными экзаменами я проходил мимо дома, в котором жила наша директриса и видел, что у подъезда стоит грузовик и вовсю идет его разгрузка.

Таскают что-то, упакованное в гофрокартон. Руководил разгрузкой наш трудовик, директрисин муж.

Кстати, я недавно случайно с ней встретился. Не с директрисой, с

Ленкой Селезневой. Ну, как недавно? Сейчас мне кажется, что все происходящее со мной в последние несколько лет – все недавно. Наша случайная встреча состоялась, кажется, в две тысячи пятом. Да, точно

– полтора года уже прошло.

Ленка пошла по папиным стопам. Тогда, в две тысячи пятом она возглавляла крупную мебельную фирму, поставляющую в Сибирь испанскую и итальянскую мебель. Она была все такой же – белой и сдобной. Не прибавила, не убавила за прошедшие тридцать четыре года. И копна волос не поредела, правда, она их отбеливала, чтобы скрыть седину.

Я, конечно, эту интимную подробность не от Ленки узнал, сам догадался.

Встретились мы с ней в мебельном салоне, где я подыскивал себе…, нет, не кровать, этой моей итальянской двуспальной кровати уже полтора десятка лет, я искал крючок для прихожей. Я стоял у прилавка и наблюдал, как белокурая высокая дама, стоящая ко мне спиной, ясное дело – начальница – распекает нерадивого менеджера.

Или как в магазинах – продавца-консультанта? Продавец, молодой паренек с целлулоидным бейджиком на кармашке черной сорочки униженно кивал головой, соглашаясь абсолютно со всеми обвинениями шефини в свой адрес, и даже не пытался оправдываться. По-видимому, он действительно крепко напортачил.