Схватка - Ильяс Есенберлин

— Вы что-то сказали? — спросил он.

— Нет, это я с самим собой, — улыбнулся Даурен, и в действительности он говорил с камнями, с песком, с зелеными кустами, что попадались по дороге, а никак не со своими соседями. Конечно, только при долгих, иногда многосуточных скитаниях по тайге могла появиться такая привычка, но сейчас, на людях, он никак не мог избавиться от нее. А надо, надо избавиться: нечего смешить ближних! Так молча проехали они еще с десяток верст. Стало смеркаться.

— А вы видели когда-нибудь джидовую рощу? — спросил вдруг Жариков и приказал Еламану: — Вон, пожалуйста, поверните к той сопке. Поглядим немного. Сейчас самая пора сделать привал.

В зарослях джиды Еламан остановил машину и все соскочили на землю.

— Ну, какая красота, а? — радостно воскликнул Жариков. — А воздух-то, воздух, чувствуете, товарищи, а?

Он дышал полной грудью. Воздух здесь действительно стоял острый, пряный, настоянный на запахе трав и ветвей. Лес был крохотный, но удивительный. Серебристые листки кустарника, сплетенные друг с другом, казались выкованными из серебра. А дальше, наверно, текла река, или просто пахло чем-то речным, может быть, водорослями или влажной землей.

— Пойду туда, — сказал Жариков. — Не могу не искупаться, когда нахожусь рядом с водой. Как вы, Даурен-ага?!

Даурен покачал головой.

— Воздержусь! Чувствую себя что-то не вполне здоровым, устал что-ли?!

Жариков ушел, и около машины остались двое: Еламан и Ержанов. Как Еламан ждал именно такого случая! Но он не сразу взял быка за рога.

— Вы не покажете свою трубку, — попросил он Даурена, — уж больно она хороша!

— Хороша? — слегка удивился Даурен, и в голосе его прозвучало что-то почти неприязненное. — Не знаю! Интересна — да! А хороша... Ну смотрите, если понравилась.

Еламан взял в руки трубку. Действительно, ничего особенного в ней не было. Трубка как трубка, черная, прокуренная, выдолбленная, видно, из корня кедра или сосны. На люльке цифры: «1946» и надпись: «Колыма. Прииск «Партизан». Конец трубки изрядно изгрызан. Видно, старик часто нервничает. Еламан быстро и искоса взглянул на него. Тот вздохнул и спросил: «Ну, дорогой, все?» И протянул руку за трубкой.

«Не он, — быстро решил Еламан, — просто похожий. Тот не назвал бы меня дорогим. Он бы сразу мне все выложил. И генералу тоже. Нет, нет, это не он».

Старик взял трубку, бережно обтер платком, словно стирал с нее прикосновение Еламана, и спрятал трубку в карман.

— Колыма! — сказал Еламан. — И долго вы пробыли там?

— Пустяки! Двадцать лет! — усмехнулся старик.

«Не он, — снова решил Еламан, — тот давно умер».

И облегченно вздохнул.

И тут старик вдруг спросил с любопытством:

— А что, разве я похож на какого-нибудь вашего знакомого? И так как Еламан чуть задержался с ответом, — махнул рукой: — Бросьте, какое это имеет значение! — и усмехнулся.

«Он, — решил Еламан, — он, он! И еще издевается, скотина».

Он хотел что-то сказать, но как раз вернулся Жариков, довольный, веселый, с мокрыми волосами. Было видно, он действительно только что вылез из воды.

— Ух, хорошо! — сказал он. — А вода-то, вода какая! Сто пудов грехов с себя смыл. Ну как, друзья, погуляли, поговорили? Поедем, пожалуй. Надо дотемна хоть до озера добраться.

Перевалили через Илийский мост и вылетели на шоссе — это была дорога от Сары-Озека на Уш-Тобе. Еламан пустил машину на самую последнюю скорость. Так можно нестись только по степи. Белесый ковыль, черные кусты степной полыни, какой-то жесткий кустарник, взлетающие ажурные шары перекати-поля, все это только мелькало в глазах. Ни зимовки, ни аулов, ни надгробных памятников: беспредельная пустая степь. Так они пролетели километров триста. Потом пошли песчаные дюны, и шоссе повернуло к северу.

К вечеру они доехали до большой реки. Здесь дорога раздвоилась.

— Как поедем? — спросил Еламан.

— Я бы предпочел правую ветку, — сказал Даурен. — Если можно, конечно!

— Да можно-то все можно, — с неудовольствием ответил Еламан. — Только по ней ехать тяжелее. А что там смотреть? Та же пустыня.

— А интересно, охота здесь есть? — спросил Жариков.

— Ну, какая охота! — махнул рукой Еламан. — Если целый день пробродишь, может, принесешь барсука или лисицу. Да и то, наверное, не каждый день.

— А зайцы есть?

— Зайцы здесь редкость. Так как же, поедем? До экспедиции осталось километров триста. Придется заночевать.

Поехали все-таки по правой дороге.

— Ну, если ты нас утопишь в песках... — пригрозил Жариков.

— Не бойтесь, не утоплю, не первый раз! — усмехнулся Еламан. — Осенью здесь гоняют гурты из Каражалского колхоза. А вон ниже перевал и озеро. Тут ондатру разводят. Там мы и воды наберем, а то машина совсем задохнулась...

Пролетели еще километров пятьдесят. Из озера набрали воды и помчались дальше. Степь вдруг резко изменилась — стали появляться кусты, заросли, целые небольшие рощицы. Недавно был, видно, дождь, и песок казался рябым от крупных капель. Тишь, безлюдье. Стук мотора, наверно, слышен километров за десять. И вдруг из-за какого-то поворота появилась целая саксаульная роща. Саксаул — странное растение, именно растение, а не дерево, хотя размером оно больше всего напоминает именно дерево. Его толстые стволы мучительно изогнуты, вывернуты; они как будто застыли в болезненной судороге. Ствол, лежащий на земле, больше всего напоминал тело человека, скончавшегося в конвульсиях. Ясно обозначены застывшие бугры мускулов, изогнутые члены, голова откинута так, что ее не видно, и выдается только вздувшееся от мук горло. А цветы на этих безобразных стволах родятся нежные, белые, мягкие, как клочья ваты. Саксаульник живет своеобразной жизнью. То и дело мелькают сойки, похожие по расцветке на попугаев (их так и зовут — саксаульные сойки), лежит, свернувшись в клубок, толстая пестрая змея, медлительно ползет ящерица. На вершине холма, грозный и спокойный, как дракон, стоял варан — огромная ящерица песочного цвета. Небольшое стадо кииков пробежало и исчезло.

— Эх, ружья нет! — вздохнул Еламан.

— А тут, наверно, и руда есть, — снова закинул удочку Еламан и покосился на Даурена. — Но тот молчал и смотрел на степь.

Теперь Еламан был уверен, что он везет именно Даурена. На перевале старик сбросил темные очки, и Еламан впервые увидел его глаза. Увидел и понял, что это точно — он. Еламан знал, что человека можно прежде всего узнать по глазам. Все в нем переменится, все знакомое исчезнет — глаза останутся прежними.

К вечеру показалось озеро Балташы. Было оно голубое, широкое, все пылающее в лучах заходящего солнца. Если бы не этот блеск, его можно было бы смешать с небом, настолько оно сливалось с ним.

Еще через час они добрались до тростниковых джунглей.

— Ну, товарищи, все! Будем устраиваться на ночь, — решительно сказал Еламан и остановил машину.

— А ужинать? — спросил Жариков, вытаскивая свой чемоданчик.

— Вы как хотите, а я спать пойду! Устал!

Еламан вытащил шинель, постелил ее под машину и не лег, а просто бросился под нее.

— Покурим? — спросил Даурен и вынул трубку.

— Покурим, — ответил Жариков. — Только давайте сначала сходим за сухим тростником и разожжем костер, а то к ночи здесь может даже иней появиться.

Костер разожгли (тростник, если он сухой, горит ровным, белым, высоким пламенем), легли по обе стороны его и медленно, со вкусом закурили. Даурен два раза потянул из трубки и протянул ее Жарикову: «Пробуйте-ка». Тот затянулся и закашлялся.

— Что, крепка? — спросил казах, улыбаясь.

— Крепка, проклятая! Да не только в этом дело, — сказал Жариков отдышавшись. — Я ведь первый раз курю трубку. Мы на фронте больше всего цигарки крутили.

— Хм! — усмехнулся казах. — Если бы у нас всегда были газеты.

— А что, не было? — удивился Жариков.

— Не всегда! Ох, не всегда, — вздохнул Даурен и вдруг начал рассказывать:

— Я ведь в Сибирь, как в сказку, попал. Буквально во сне попал. Мы под городом Старая Русса стояли — он три раза из рук в руки переходил. Знаете, даже река помельчала, столько мы в нее танков навалили. И горят они! В воде — горят! Если б не видел, никогда не поверил бы. Стояли мы насмерть. И выстояли бы, конечно, если бы не самолеты. На третий день их налетело столько, что все небо почернело. Ну и разбомбили они, конечно, все на свете. И последнее, что я помню, — это лежу я в какой-то колдобине и сажу по «мессершмиту» из автомата. А он, подлец, летит на бреющем и косит все из пулемета. Да еще разрыв бомбы помню. Высокий такой желтый огонь. Но это уже как сквозь сон. То ли было, то ли нет. Очнулся я месяца через два, посмотрел вокруг себя — все белое. Кровать белая, товарищи в белых бинтах, сам я с ног до головы в белом — загипсовали, значит. Взглянул в окно, а там белым-бело. Первый снег только что выпал. Мягкий, пушистый, ласковый снежок. Оказывается, лежу я в эвакогоспитале. Подобрали меня как мертвого, повезли на кладбище, а по дороге я и зашевелился. Потом, через пару лет, я товарища, который служил в ту пору санитаром в обозе, встретил. «Никто, — говорит, — не полагал, что ты выживешь. Уж не дышал, и сердца не было». А взяли меня, можно сказать, голеньким. Ничего на мне не было. Воздушной волной даже гимнастерку сорвало. А в ней в нагрудном кармане и были все мои документы — партбилет, свидетельство о награждении, воинская книжка — ну все, все. В общем — голый человек на голой земле. Вот так и доставили меня сначала в Иркутск, а потом во Владивосток, но и там долго было неясно — то ли выживу, то ли нет. Два года боролся я со смертью. Только главврач меня и спасла. Замечательный доктор была! Мягкая, заботливая, как говорится, мастер своего дела! Так вот я через два года встал на ноги. Куда деваться?! Написал домой жене. Письмо возвратилось за смертью адресата. Написал брату — возвратилось из-за выбытия адресата. Что делать! А война-то ведь в разгаре. Забирают все новые и новые возрасты. Везде лозунги: «Больше меди, олова, свинца и цинка!» Ну, подумал я и устроился в геологическую партию. Тогда не больно документами интересовались. Переэкзаменовали наскоро — и все. Ну, вот так я очутился на Дальнем Востоке. Копал, странствовал, разведывал, добывал. От Иркутска дошел до Тихого океана. И тут однажды встретил земляка и он рассказал, что на меня уже давно пришла похоронная. Потом узнал и другое: говорят — Ержанов попал в плен и стал редактором какой-то газеты военнопленных. И третий слух: прямо из плена попал в лагерь и там умер. Кто-то меня даже видел, как я под конвоем тачки вожу. Что ж, может быть и так: у нас в то время и заключенные работали. Их так и звали «пленяги». Ничего они не умели — приходилось их учить.