Тротуар под солнцем - Филипп Делерм

Не понимают – и отлично! Пусть тебе одному достанутся берег в Висане, мыс Гри-не, мыс Блан-не.[10] Опустевшие в мертвый сезон курортные пляжи, резкий морской ветер – все как нельзя лучше подходит для печально-отрадного погружения в себя.

На севере есть что-то такое, что делает тебя моложе. Там смолкает ирония, зато вновь начинает звучать давно, казалось, позабытая и навсегда утерянная мелодия мечтаний.

Продвигаться на север – значит непрестанно приближаться к некой сокровенной истине. Ты все время на грани, совсем-совсем рядом, повторяешь изгибы каналов, и от серого неба тебя отделяет лишь полупризрачная полоска камышей. Пересечешь ли ты когда-нибудь эту границу, достигнув Брюгге? Не это ли желанный центр всех концентрических кругов? В неосязаемом плавучем совершенстве, в городе, нарочно заслоняющем буржуазной роскошью свой тонкий, мистически-чувственный прерафаэлитский дух, попадаешь в бесконечность и знаешь, что тут ты – желанный пришелец. Ты в сердцевине самого себя.

Получаешь ли ты больше удовольствия от того, чего нет у других? Раньше я не сомневался, что это так, и как истый сибарит любил поспать в будний день после обеда когда у меня было всего несколько уроков утром. Верх эгоизма и блаженства: слышишь, как деловито проносятся по улице работяги-фургончики, представляешь себе школьную суету, а сам лежишь, почитываешь спортивную газетку и потихоньку засыпаешь с легким чувством вины.

Я так всегда всем и говорил, даже своим ученикам. Но не все разделяли мои чувства. Большинство понимающе соглашалось, но кое-кто, особенно из женщин, тактично молчал. Они и в самом деле не считали, что приятно поспать, когда другие работают. Мое красноречие пропадало даром – мы думали в разных регистрах. Нет, ну давайте предположим: если все вокруг станут отличниками, что же будет за радость получать хорошие отметки? Я был предельно откровенен, рассказывая, как трудно пробивалась в печать моя первая книга, и признавался: моя радость, нравится мне это или нет, замешана на сознании того, что другие испытывают трудности, которые у меня уже позади! Мне вежливо или угодливо кивали, но опять далеко не все.

Тогда я сдался и смирился с тем, что моя теория не для всех приемлема. Ну ладно! Это не лишало логики мое, пусть чуточку порочное, убеждение, а то, что его разделяли не все, лишь придавало ему некоторую пикантность. Однако в нем проглядывало что-то страшное. Ведь, соглашаясь с ним, придется допустить, что мне для счастья необходимо чужое несчастье. Но я же не чудовище! Пришлось придумать ловкую увертку – конечно, в ней не сходятся концы с концами, но все мы, грешные, иной раз вынуждены так поступать, если не хотим растаять от стыда, как воск на солнце. Желать другим несчастья – это плохо. Но будем снисходительны к маленьким радостям.

Воскресные труженики

Страшно приятно ничего не делать, когда другие работают. Но есть не меньшее, удивительное, в чем-то лицемерное, но уж никак не меньшее удовольствие – работать, когда другие ничего не делают. Несравненные мастера по этой части – фермеры. Они обожают оккупировать по воскресеньям дороги и поля, наверняка сославшись дома на какую-нибудь неотложную работу. Фермерши-то отлично понимают, что никакой такой уж неотложности и нету, и в ответ на доводы мужей с сомнением качают головой, будто те оправдываются желанием посидеть в пивной или сходить на футбол поболеть за местную команду. Сам я при таких сценах не присутствовал, но думаю, что недалек от истины.

Может, мне только кажется, но в воскресные дни восседающий на тракторе фермер ведет себя на дороге не так, как обычно. Он резче озирается, когда позади начинает елозить, напрасно пытаясь его обогнать на узкой и извилистой дороге, автомобиль. Там за рулем небось какой-нибудь бездельник – воскресенье, едет с одной гулянки на другую, но все равно спешит и бесится, что приходится тащиться еле-еле. Если фермер обернулся и повихлялся на сиденье, это вовсе не значит, что он сейчас прижмется к обочине и уступит дорогу раздолбаю. Нет, он, скорей, не хочет ничего менять: дескать, знаю я, знаю, что ты тут, ничего, подождешь да поймешь, что мы с тобой из разного теста. У тебя все расписано до минуты, все известно заранее, а у меня рабочий день немереный, и указ мне – только законы природы. Дорога, по которой ты, пижон, катишь ради жалкой прихоти, для меня – граница между двух пространств, где я царь и бог, – ты вправе здесь проехать по полосочке асфальта, но не более.

Поселиться в антикварной лавке

Крошечный домишко в деревне Бек-Элуен. Лавка подержанных вещей. Железная вывеска приглашает войти.

Тебе и хочется, и колется – неловко будет оказаться там единственным покупателем и выйти с пустыми руками. Но уж очень заманчиво выглядят лоснящиеся под гроздьями зажженных висячих светильников комоды, столы и столики, увешанные картинами стены. Толкаешь дверь и с притворным интересом начинаешь разглядывать вещицы на лакированном буфете, как будто тебя привлекла музыкальная шкатулка с женихом и невестой 1900 года. Ну а на самом деле ждешь, когда обнаружит себя хозяин или хозяйка лавки, – чаще всего он или она сидит в каком-нибудь из кресел, так что не сразу заметишь. И никогда не знаешь, что это окажется за человек. Скучающая служащая, непризнанный художник, старый эстет с улицы Сены?[11] Как бы то ни было, он или она всегда пустят в ход безупречную учтивость, отработанное обаяние, чтобы заставить тебя почувствовать себя непринужденно, – ведь он или она, конечно, видели, как ты мялся у входа, и поняли, как с тобой обходиться.

– Добрый день!

Вот и на этот раз сюрприз. В лавке две смежные комнаты, и голос исходит из дальней. Хозяин стоит там в накинутом на плечи пальто и беседует с какой-то женщиной, клиенткой или знакомой. Светильники так низко свисают с деревянных балок, вещей и мебели вокруг так много, что продвигаться нужно медленно и осторожно. Приветствие прозвучало очень сердечно – было бы неприлично уклониться от общения. Ничего не остается, как только протиснуться в соседнюю комнату. Беседа сразу замирает – тебя встречают и к тебе присматриваются. У задней стенки винтовая лесенка.

– Хотите, можете подняться, – приглашает, проследив твой взгляд, хозяин.

Да это никакая не лавка! Тут все по-домашнему, и при всей своей стеснительности ты проникаешься симпатией к хозяину, который так легко пустил тебя наверх побродить одному. На повороте нагибаешься, чтобы не ушибиться головой, и попадаешь… Еще две комнаты, но очень маленькие. Потолочные балки, диагональные доски на стенах, натертый ароматным воском пол. На круглом столике разложены гравюры: семь смертных грехов – классический сюжет, но тут на всех листах один и тот же женский персонаж; и как же странно сочетаются откровенная чувственность этих картинок, освещенных изысканной лампой работы Галле, с деревенским обликом комнат. В окна видны башня аббатства и синеватый в сгущающихся сумерках далекий лес. Конечно, пора уходить, но здесь так хорошо! Мгновенно представляешь себе, как бы тебе здесь жилось: в воображении мелькают наводящие грусть зимние пейзажи, грузные фасады домов на главной деревенской улице; как ты сидел бы в круглом красном кресле, изнемогая от гриппозного жара или уже выздоравливая и лениво перебирая семь смертных грехов.

«Я так зачитался твоей книжкой, что у меня вода остыла в ванне». Отличный комплимент, мед для алчного авторского самолюбия. Но еще и неизведанное удовольствие. Читать в ванне. Никогда не пробовал! Наверно, надо как-то приспособиться, чтобы не мочить страницы руками. Но в общем это должно быть восхитительно. Несказанное блаженство – ванная комната полна легким паром, тело нежится в пене, а ум строчку за строчкой вбирает словесную ткань; улетаешь куда-то, не шевелясь и пребывая в ватной невесомости.

Вот так довольно часто кто-нибудь рассказывает мне о новых мелких радостях жизни. Это не подсказка сюжета, а своего рода тайное сообщничество. Мы делимся друг с другом чем-то своим. Делимся, но не смешиваем. У меня не возникает желания описывать с чужих слов то, чего я сам не испытал. Да и пробовать по подсказке не хочется. При всей своей скромности и незаметности каждая мелкая радость – сугубо личное достояние, обычно это чувство уходит корнями в яркие воспоминания детства. Каждый человек – отдельный остров. Радушный остров – он принимает гостей, но не пускает захватчиков.

Чужое удовольствие – неизведанный край. Можно рисовать его в своем воображении; очерчивать – не переступая – его границы тоже доставляет удовольствие, которому я часто предаюсь, читая письма. Качество бумаги, почерк, цвет чернил – важные составляющие складывающегося образа. Вот женщина пишет фиолетовой пастой, как вкусно есть миндальные печеньица с кофе; на голубовато-сером фоне – как хорошо бродить босиком в набегающих волнах. Иной раз умиляют неточные слова – вот, например, одна юная шведка мне пишет: «Осенний пейзаж расцветал у меня на глазах». А вот кто-то постарше, и почерк мужской, пишет черным по белому об удовольствии затянуться первой сигаретой, когда идешь рано утром по спящему городу, и о волнении, которое испытываешь неизвестно почему, читая заметку о футбольном матче трехмесячной давности.