Суд фараонов - Генри Хаггард

Приподняв занавес, Смит проскользнул в залу, где было уже почти совсем темно. Лишь смутно виднелись узенькие окна наверху и очертания колоссальных мраморных фигур вдали. Ближе к входу стояли две погребальных ладьи, еще раньше замеченные им. Как он и надеялся, в их дощатой обшивке были большие щели. Он без особого труда пролез внутрь и улегся в одной из лодок.

И так как был очень утомлен, то, должно быть, скоро уснул. Сколько времени проспал, этого он сказать не мог. Во всяком случае, если и спал, то проснулся. В котором часу — он не знал, так как вокруг было темно и посмотреть на часы было нельзя. Правда, в кармане у него лежали спички, и он мог бы даже закурить трубку. Но, к чести Смита будет сказано, он вспомнил, что один в Музее, где собрано множество ценностей, и должен остерегаться, как бы не устроить пожара, а дерево ладьи за шесть тысяч лет, разумеется, высохло так, что, только коснись его, сгорит мгновенно. И удержался от желания чиркнуть спичкой.

Ему совсем не хотелось спать. Никогда в жизни он не чувствовал себя бодрее. Нервы его были натянуты как струны, все чувства обострились настолько, что он даже слышал запах мумий, доносившийся из верхних зал, и запах земли от лодки, тысячи лет лежавшей на песке у подножия пирамиды одного из фараонов пятой династии.

Кроме того, он слышал множество странных звуков, слабых и таких отдаленных, что вначале думал, не доносятся ли сюда уличные шумы. Но вскоре убедился, что звуки — местного происхождения. Без сомнения, это трещат цемент и ящики — ведь дерево всегда имеет неприятную привычку трещать ночью.

Но почему же обычные, естественные шумы так странно действуют на него? Положительно, ему кажется, что вокруг ходят и разговаривают. Больше того, кажется, что наверху, над ним, на палубе ладьи раздаются шаги и голоса матросов, некогда составлявших ее экипаж. Вот как будто тащат что-то тяжелое по палубе, а вот — Смит готов был поклясться, что он слышит удары весел.

Он уже начал подумывать о бегстве из этой жуткой залы, когда произошло нечто, вынудившее его остаться.

Огромная зала вдруг осветилась, но не лучами рассвета, как он было надеялся вначале. Свет был бледный, призрачный, однако же всюду проникавший. И с голубоватым оттенком, какого он никогда не видал. Прежде всего осветились дальний угол залы, ступени и два царственных колосса, восседавших наверху лестницы.

Но кто же это там стоит между ними, распространяя вокруг себя свет? Да это Осирис, сам Осирис! Или его изображение? Бог Смерти, египетский спаситель мира…

Вот он, в покровах мумии, в венце из перьев. В руках его, продетых сквозь покровы, посох и бич, эмблемы власти. Живой он или мертвый — Смит не мог сказать, так как фигура не шевельнулась, а лишь стояла, величавая и страшная, со спокойным благостным лицом, глядя в пустоту.

Смит заметил, что темное пространство между ним и освещенной фигурой постепенно заполняется. Голубоватый свет постепенно распространялся — выбрасывая вперед длинные языки, потом соединявшиеся — и озарял залу.

Теперь он видел ясно. Перед Осирисом стояли, выстроившись рядами, цари и царицы Египта. Словно по данному им знаку, все они преклонились перед Осирисом и — прежде чем стих звук бряцания их одежд — Осирис исчез. Но на месте его уже стояла другая фигура — Исида, Матерь Тайны, с глубокими глазами, загадочно глядевшими из-под усыпанного драгоценными камнями убора в виде головы коршуна. Снова склонились цари и царицы — и богиня исчезла. И на месте ее появилась третья фигура — прелестная, лучистая Хатхор, Богиня Любви, с Символом жизни в руках и сияющим диском на голове. Снова все преклонились перед нею, и снова она исчезла; но на месте ее уже никого больше не появилось.

Фараоны и царицы теперь двигались и разговаривали между собой, голоса их доносились до Смита тихим, сладостным шумом.

От удивления Смит забыл всякий страх. Из своего тайника, сам невидимый, он усердно наблюдал за ними. Некоторых он знал в лицо, как например, длинношеего Эхнатона, о чем-то сердито спорившего с Рамсесом II. К изумлению своему, Смит понимал их речь, хотя и не знал языка древних египтян. Эхнатон жаловался высоким тоненьким фальцетом на то, что в эту единственную ночь в году, когда им разрешено встречаться здесь, в числе богов — или волшебных образов богов, предстающих пред ними для поклонения — не было его бога Атона, бога солнечного диска.

— Я слышал об этом боге от жрецов, — говорил Рамсес II, — но после восшествия вашего величества на небо он просуществовал не долго. Уже в мое время трудно было найти его изображение. Ваше имя неудачно выбрано. Потомки звали вас «еретиком» и истребляли ваши идолы. О, не обижайтесь. Многих из нас называли еретиками. Взять хотя бы моего сына, Сети II, — он указал на человека с кротким задумчивым лицом, — меня уверяли, будто втайне он поклонялся богу евреев — тех самых рабов, которых я заставлял строить мои города. Взгляните на эту женщину рядом с ним. Красива, не правда ли? Какие огромные фиолетовые глаза! Говорят, это все из-за нее — она сама была еврейка.

— Я поговорю с ним. У нас, наверное, найдется кое-что общее. А теперь позвольте объяснить вашему величеству…

— Нет, пожалуйста, не теперь. Разрешите познакомить вас с моей женой.

— С вашей женой? С которой? У вас их было много, и ваше величество оставили после себя многочисленное потомство, их здесь несколько сотен. А я… Вот моя супруга, Нефертити. Позвольте вам представить, это единственная моя жена.

— Да, я слышал. Ваше величество, по-видимому, были слабого здоровья. Разумеется, при таких обстоятельствах… О, пожалуйста, не обижайтесь. Нефертари, любовь моя, — ах, простите, Астнеферт — Нефертари ушла побеседовать… со своими детьми — позволь тебя представить твоей предшественнице, царице Нефертити. Она очень интересуется многоженством. Объясни ей, что для женщины это вовсе не так плохо. Ну, до свидания. Мне еще надо побеседовать со своим дедом, Рамсесом I. Когда я был маленьким мальчиком, он был очень добр ко мне.

В это мгновение Смит утратил всякий интерес к странному разговору, так как неожиданно увидел царицу своих грез — Ma-Ми. О, несомненно, это была она, только в десять раз прекраснее, чем на портрете. Высокая и сравнительно белокожая, с мечтательными темными глазами, с загадочной улыбкой, которую он так любил. На ней были простое белое платье и вышитый пурпуром передник, венец из золотых змей с бирюзовыми глазами, на груди и на руках ожерелья и браслеты — те самые, которые он вынул из ее гробницы. Она, по-видимому, была не в духе или, вернее, задумчива; стояла поодаль от других, опершись на балюстраду, и без особенного интереса прислушивалась к разговорам.