Дорогой Джим - Кристиан Мёрк

Наконец сдавшись, Найалл открыл первую страницу. А через мгновение все мысли о полиции вылетели у него из головы.

И хотя в тот момент он, конечно же, не знал об этом, его жизнь — или по крайней мере то унылое существование, которое он называл жизнью, — изменилась раз и навсегда.

С бешено колотившимся сердцем Найалл пробегал глазами написанные торопливым почерком налезающие одна на другую строчки, которыми были заполнены страницы записной книжки. Тонкую шероховатую бумагу кое-где пятнали бурые следы засохшей крови, в нескольких местах чернила расплылись от слез. Или, может быть, это был пот? Найалл сравнил почерк с тем, которым был написан адрес на конверте, и решил, что писал один и тот же человек. Те же самые неровные росчерки, те же крохотные закорючки в гласных. Автор дневника явно торопился. Нет, не похоже, чтобы это писали, уютно свернувшись клубочком на диване, прихлебывая ароматный чай и то и дело запуская руку в вазочку с домашним печеньем. Найалл с лихорадочным упорством перелистал страницы — и везде, на каждом листке ему попадались те же самые отчаянные серповидные закорючки, повсюду оставлявшие темные отпечатки.

Увлекшись чтением, юный почтальон даже не заметил, как на город спустилась ночь, — дневной свет, сохранившийся в виде нескольких бледных солнечных лучей, силившихся приподнять на своих худосочных плечах громаду лепившихся к горизонту серых туч, вдруг, точно обессилев под их тяжестью, сдался, и темнота накрыла собой город, мгновенно затопив его. В крохотной квартирке воцарился непроглядный мрак — густой, точно чернила. Найалл поспешно включил все лампы, которые были в доме, и поплотнее укутался в вязаный жакет — в комнате стоял зябкий холод, похоже, отопление снова отключили, мимоходом отметил он. Словно слепой, парень пробежал пальцами вдоль первых строк повествования, написанного рукой покойной Фионы Уэлш, и принялся читать. Он и сам не заметил, как полностью оказался в ее власти — чтение до такой степени захватило его, что теперь он скорее бы умер, чем сдвинулся с места до тех пор, пока не дочитает до конца.

В самом верху страницы рукой Фионы было написано: «Дорогой друг, имени которого я никогда не узнаю! Прошу тебя, выслушай меня. Я все еще тут, но времени у меня немного, так что рассказ мой получится коротким. Я посвящаю его тебе — точно так же, как и все утра, которые мне еще остались, потому что очень скоро мы будем мертвы. Мы умрем в этом доме, потому что любили человека по имени Джим. Любили, даже не представляя себе, что это за человек, какова его истинная натура. Так что, пожалуйста, наберись терпения и послушай, а я расскажу, что произошло…»

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

ДНЕВНИК ФИОНЫ

Она наконец затихла там, внизу. Наверное, целый час или даже больше я уже не слышу, как моя ненаглядная тетушка неистовствует и громко бормочет в комнате подо мной. А это значит, что у меня есть возможность оставить несколько записей в своем дневнике. Так что, прежде чем она, вспомнив о моем существовании, поднимется наверх и примется барабанить в дверь и громогласно обвинять меня в убийстве, я, воспользовавшись появившейся возможностью, напишу кое-что о себе.

Я — Фиона, Фиона Энн Уэлш, я нахожусь в этом проклятом доме вот уже почти три месяца. За это время я успела превратиться в грязное, отвратительно пахнущее существо. Платье из тайского шелка — во всяком случае, так я считала, — которое было на мне, когда я переступила порог этого дома, превратилось в зловонные лохмотья. Там, где я родилась, меня частенько называли хорошенькой. Правда, сначала это говорили про моих сестер и уже потом про меня. Впрочем, неудивительно, ведь так и должно было быть. Только не нужно испытывать чувства вины, хорошо? Если тебе в руки попался мой дневник, если ты нашел его — значит, меня уже поздно спасать. Но даже если так, пообещай, что не забудешь меня. Поклянись, что не забудешь, кем я была и как оказалась в этом проклятом месте. Потому что при мысли о том, как мое бездыханное тело вывезут из него в черном пластиковом мешке и при этом ни одна живая душа на свете никогда не узнает всей правды, мне становится так тошно, что я готова сама на себя наложить руки. Нет, я этого просто не вынесу.

Давай начистоту — просто для того, чтобы сразу поставить все точки над «i»: не нужно меня жалеть. Я вполне в состоянии позаботиться о себе, даже сейчас. Еще месяц назад, незадолго до обычного обыска в этой комнате, который делался каждый день, мне удалось обнаружить в комоде, который тетка забыла запереть, парочку шпилек и отвертку, и я припрятала их в своем матрасе. Все последние дни, по ночам, после того как проведаю бедняжку Рошин, я занимаюсь тем, что точу их, — под окном штукатурка облупилась, обнажив кирпич, который идеально подходит для этой цели. Отвертка уже такая острая, что ею можно проткнуть насквозь трех кровожадных теток. А мне нужно вонзить ее в сердце всего лишь одной. Но нужно подождать. Послушай… Потому что, когда придет время, у меня будет всего один шанс. Иногда снизу, из ее комнаты, до меня доносится какой-то скрип — или скрежет — как будто она переставляет мебель… или волочит по полу что-то тяжелое. Готова поспорить на что угодно: ей удалось отыскать какую-то громоздкую вещь, которой она собирается вышибить мою дверь. Топор или, возможно, лопату. Но разве ей под силу будет поднять ее? Честно говоря, не уверена. Пару дней назад, когда я видела ее в последний раз, через окно у себя наверху, вид у нее был совершенно изможденный, еще почище, чем у бедняжки Рошин.

Теперь у меня постоянно кружится голова — утром, днем, вечером. И не только из-за того, что я давно уже питаюсь одной только картошкой да хлебом. Просто меня все время мучает ощущение, что внутри у меня пузырится что-то, как будто мои кишки толкаются, стараясь вырваться наружу. Или будто они высохли до такой степени, что от меня не осталось ничего, одна пустая оболочка. Не уверена, что могу правильно описать это ощущение, но что бы это ни было, я почти не сомневаюсь, что тетка тоже приложила к этому руку. У меня теперь постоянно кровь в моче, у Рошин тоже. Теперь по ночам моя Рози скулит и хнычет, точно какое-то больное животное, плачет и зовет маму.

Уже какое-то время внизу стоит тишина, не слышно ни звука, так что я стала бояться, что мы остались с ней одни — тут, наверху. Впрочем, от этой суки можно ожидать чего угодно — я бы не удивилась, узнав, что она просочилась вниз через садовый шланг, из которого поливает газон, просто ради того, чтобы убедиться, что поблизости нет никого, кто бы мог прийти нам на помощь, пока мы все еще живы. Ну, думаю, мы услышали бы, если бы она это сделала. Да и соседи тоже. И потом, уж коль скоро об этом зашла речь — силы тетушки Мойры убывают с каждым днем… Думаю, они тоже уже на исходе. Теперь все зависит только от силы воли, как мне кажется, а не от веры. Я бы даже сказала — от нашей способности к выживанию. Сама я куда более живуча, чем эта шлюха. Она может сколько угодно молить о помощи своего пластмассового Иисуса, зато меня поддерживает ненависть к Мойре и моя любовь к малышке Рози. А все это вместе намного сильнее, чем сотня молитв этой кошмарной женщины, разве нет?

Помощь нередко была так близко, что я могла ощущать ее вкус на своих губах. Но она так ни разу и не постучалась в нашу дверь… так и не переступила порога этого дома.

Сколько раз за последнее время я видела, как люди, проходя мимо, останавливаются и глазеют на окно моей комнаты, включая и того забавного старичка с кривой ухмылкой, местного почтальона. У него всегда такой чудной вид, словно он все время думает о чем-то своем, как будто мысли его блуждают далеко отсюда. Он постоянно чему-то ухмыляется, и эта ухмылка не сходит с его лица — даже сейчас, когда тетушка Мойра перестала приглашать его в дом.

Потому что он знает.

Я уверена, что он знает. Просто боится себе признаться. Но разве я сама не поступала точно так же? Разве доверилась своему предчувствию — еще до того, как случился весь этот ужас? Разве у меня хватило мужества признать, что убийство может привести в тюрьму, стать причиной ненависти, которая заставит строить планы истребления собственной семьи? Могла ли я допустить такое? Думаю, вряд ли. Мне кажется, старичок-почтальон думает примерно так же — если подобная мысль и закрадывается ему в голову, то он старается поскорее прогнать ее прочь. Потому что мы никогда не верим тому, что у нас перед глазами. Мы скорее склонны верить в то, что подсказывает нам интуиция, а потом сравниваем это со своим собственным опытом. Наверное, именно поэтому старушки, живущие по соседству с серийным убийцей, обычно давая интервью репортерам, закатывают глаза, рассказывая, каким «чудесным, милым мальчиком он был». Вы отказываетесь верить в то, что зло существует, вы старательно закрываете глаза, с тупым упрямством пытаетесь отыскать что-то хорошее «в глубине души» того, кто уже давно перестал быть человеком. Мы с Рози… Теперь, знаешь ли, нам обеим кое-что об этом известно. Как говорится, если вылить в колодец деготь, глупо надеяться потом набрать из него чистую воду, верно?