Человек дейтерия - Олег Раин

Гриша не очень уверенно кивнул.

— Прогулять и профукать можно любой талант, — продолжал руководитель. — А можно приложить усилия и получить нечто большее. В каждом из вас таится свое крохотное зернышко, свой изумруд и свой жемчуг. Будете поливать, ухаживать и не лениться — в итоге вырастет замечательное деревце.

— С изумрудными листьями?

— Именно с изумрудными! — улыбнулся бородач. — С сердоликовыми желудями и агатовыми яблочками.

— А может, целый сад?

— Это уж кому как повезет. Может, и сад вырастет. — Руководитель студии похлопал Гришу по плечу. — Главное, чтобы обошлось без крапивы с чертополохом. Упустите свое золотое время — потом за десятилетия не наверстаете.

— Это еще почему?

— Да потому, что выкорчевывать сорняки всегда непросто.

Взор его вновь обратился к Грише.

— Оставьте мне свой адрес с телефоном и непременно приходите в следующий раз. Если это, — бородач указал на Гришин рисунок, — не случайное баловство, то вы просто обязаны взяться за краски. Вы хорошо меня поняли?

Гриша снова кивнул. Странная речь, обращение на вы добили его окончательно. То есть вроде как Крупицына не ругали, и это было непривычно, это было классно. Хотя смысл происходящего по-прежнему ускользал от сознания.

— А с этим? — Гриша сухо глотнул, коснувшись рисунка. — С этим что делать?

— Ну… Честно говоря, я бы взял в нашу студийную копилку, даже с превеликим удовольствием, но… — бородач оглянулся, отыскивая кого-то в толпе. — Но это ведь портрет, верно? А портреты обычно дарят тем, кого выбрали в качестве натуры.

— Ой! Я возьму, обязательно возьму! — Ульяна захлопала в ладоши. — Алке тоже портрет подарили, но у меня лучше!

Лучше? Гриша не верил ушам. Снова перевел взгляд с багрово-зеленого рисунка на Ульяну. Да что же это такое? Или прищуриваться умел не только он один?

На плечо ему снова легла взрослая рука.

— Советую подписать и поставить дату. Но главное, — голос бородача стал тише, — не задирайте нос, Григорий Крупицын, и не расслабляйтесь. Поверьте, вам надо еще много работать, чтобы подружиться с объемом и цветом. Вы близки к тайне, но видите только ее отблеск. Чтобы подойти ближе, уловить ее аромат, нужно очень и очень потрудиться…

Бородач говорил что-то еще, но картинная речь его ускользала, спиралью ввинчивалась куда-то в потолок, и Гришка стоял — бревно бревном, мало что соображая. Но даром слова взрослого не пропадали, записываясь на внутренний магнитофончик, и теплилась надежда, что дома, прокрутив запись по десятому и тридцать третьему кругу, он что-то наконец поймет.

Домой они шагали уже со Степаном — тем самым плечистым пареньком. То есть в простенькой дубленке да в валенках он уже и на штангиста не походил. Скорее на этакого мужичка в ушанке и полушубке овчинном. Не с ноготок, конечно, но все равно — откуда-то из некрасовских стихов. Было в нем что-то лесное, почти таежное. Не горожанин, словом. Ну а вместе они пошли, потому что, во-первых, оказалось, по дороге, а во-вторых, как ни странно, Степе тоже понравилась Гришкина мазня.

— Мы ведь до портретов еще не доросли, а ты взял и выдал. Да еще вон какое! Видал, как все в осадок выпали?

— Тебе, правда, кажется, что получилось?

— Факт, получилось! Вон как Улька его схватила. Дома в рамочку вставит, на стену повесит.

Гриша заулыбался.

— Так ей родители и позволят.

— А почему нет? Это тебе не уличная заказуха. У тех все прилизано, а тут все по-настоящему.

— Так ведь зеленота сплошная!

— Ну, с цветом, конечно, перебор… А с другой стороны абстракционисты тоже выделывались — чем только не малевали! И ругали их поначалу, выставки разносили. А все равно — вон сколько интересного после себя оставили. Авангардисты, имажинисты… Кто-то в кубизм с футуризмом кидался, кто-то в сюрреализм. У Модильяни свои миры, у Пикассо свои. А еще Шагал был, Дали…

— Я вообще-то в этом не очень… — Гриша стеснительно передернул плечом. Признаваться, что о рассказываемых художнических течениях он слыхом не слыхивал, было почему-то стыдно.

— Да я тоже не академик. Еще год назад даже о Репине с Суриковым не знал. Это уже здесь репродукций насмотрелся, в галереи стал ходить, историю почитывать. Конечно, репродукции — не совсем то, но представление получить можно. Да еще когда Альберт Игнатьевич все объясняет. Он это толково делает.

— Альберт Игнатьевич? Это кто?

— Ну ты даешь! — Степа даже остановился. — А с кем ты сегодня разговаривал? Руководитель нашей студии — Альберт Игнатьевич.

— Понял.

— Что ты понял?

— Да ничего. Смешной он какой-то.

— Брось! Альберт Игнатьевич — нормальный мужик. Препод от Бога!

— А почему обращается то на вы, то на ты?

— Потому что либо уважает, либо любит. Станешь совсем родным, будет «ты» говорить.

— Странно.

— Да нет, как раз нормально. Он ведь не только к тебе — ко всем так обращается. Даже если увидит халтуру, никогда не позволит себе грубости. Он ведь не просто учитель, сам пишет картины. У него и выставки персональные проходили в Москве, в Харькове, даже в Мадриде с Парижем.

— Круто.

— Еще бы. Выражается, конечно, мудрено, не всегда и поймешь. Зато ученики у него попадают во все хит-парады. В смысле — на конкурсы, выставки там всякие.

— Так уж и все? — усомнился Гриша.

— Ну, не все, конечно, но многие. Элка Тишанова, например, Махмутдинов Тимурчик. И потом с ним интересно. Сейчас-то зима, в помещении киснем. А летом в город будем выходить, на пленэры ездить.

— Пленэры — это, типа, пикники?

— Да нет, не пикники. — Степа со вздохом поглядел на попутчика. — Да-а… Темный ты, брат. Сколько тебе всего объяснять-то придется.

— Ну… Я же первый раз пришел.

— Да я тоже всего месяца полтора отзанимался. — Степа махнул рукой. — Ладно, наверстаем. Может, ты и меня научишь меня портреты рисовать.

— Да хоть сейчас!

— Как это?

— Проще простого! — Гриша обрадовался, что хоть чем-то может отблагодарить новоиспеченного друга за сегодняшний день. — Понимаешь, тут все дело в прищуре.

— В чем, в чем? — удивился Степа.

— Глаза надо вот так прищурить… — Гриша заволновался. — Глядишь, к примеру, на снег и ищешь. Ну, типа образ какой-нибудь… А когда поверхность неровная — бугорки там, трещины, мутнинка, то как раз и всплывает картинка.

— Сама, что ли? — Степа недоверчиво глянул на встречный сугроб, попытался прищуриться.

— Ну, не то чтобы сама, но если тебе нужен силуэт слона или там лицо чье-нибудь, то они тут же и проявятся.

Замерев, Степа сосредоточенно уставился на снег. Даже лицо у него побагровело от напряжения.

— Ну? — Гриша, волнуясь, покосился на сугроб. — Получается?

— Нет! — выдохнул Степа. — Не вижу ничего. Снег — и снег.

— Как это? — Гриша растерялся. — Может, надо спокойнее. Ты это… Расслабься.

— Расслабился. Дальше что?

— А дальше представь кого-нибудь. Ну и… Оно само должно появиться. Ты как бы мысленно рисуешь, а оно достраивается. Из всяких снежных деталек — искорок там, трещинок.

— Как бы рисуешь, как бы достраивается… — проворчал Степа.

— Ну да! Только оно не сразу возникает, а как бы случайно. — Гриша совсем запутался в объяснениях. Он и сам понимал: звучит глупо и неубедительно.

— А дальше что?

— Дальше обводишь воображаемое, и все.

— Это на снегу-то?

— Ну, на бумаге примерно то же самое. — Гриша смущенно пристукнул портфелем о колено. — Просто берешь и обводишь. По тем же линиям.

— Вроде трафарета?

— Ага. Я же говорю: никакого умения не нужно.

— Не знаю… — Степа помотал головой. — Послушать тебя, все проще пареной репы, а в жизни так не бывает.

— Но ведь получился портрет. Ты сам сказал.

— В том-то и козырь, что получился. Альберт Игнатьевич сразу это увидел. — Степа задумался, даже голову опустил. Гриша тоже сделал вид, что задумался. За компанию. Так они и продолжали шагать — в сосредоточенном молчании. Из-за этой нелепой задумчивости и влипли. Зашли во двор, не оглядевшись, без всякой разведки. А когда ясно стало, что оба бредут прямиком в лапы Саймона, трепыхаться было уже поздно. Компаха сидела на своих излюбленных скамейках неподалеку от детской площадки.

— Вау! Грисинька ползет, — проблеял Утяня и даже потянулся — точно перед физзарядкой. — Цыпонька наш.

Саймон поднял тяжкий взор, посмотрел, точно лезвием полоснул. Отбросив бутылку, лениво поманил пальцем.

Зима ведь, холодно! — подумал Гришка. Ну чего им дома не сидится? То в скверике ошиваются, то здесь. И не мерзнут же! Он бы на их месте раз сорок околел, а этим хоть бы хны.

— Сюда! — гаркнул Утяня. — Я сказал: сюда идем!

Бежать! С досады Гриша даже язык себе прикусил. Бежать со всех ног, благо и подъезд совсем рядышком. Вон и Кирюшка соседский только что туда юркнул. Тоже, верно, поджидал момент, чтобы проскользнуть незаметно. Саймон на них отвлекся, малец и проскочил. По уму бы и им рвануть на всей скорости — может, успели бы. Потом, конечно, подловят и накостыляют, но потом — это всегда потом. А сейчас — да еще со Степаном… То есть не поймет ведь, не побежит. Или попробовать?