Отрок. Богам — божье, людям — людское - Евгений Красницкий

Не на кого пенять — сама выбрала… ну, не совсем сама, бабка давила, конечно, но окончательный выбор, все-таки, был за внучкой. Ведь было же, было перепутье, могла остаться простой лекаркой-травницей и жить, как живут все бабы… ну, почти так же. И был мужчина… такой же, почти, как этот. Но сама избрала иной путь, и другая пошла с ним под венец, а пришел срок — выла над пробитым стрелами телом, лежащим в телеге, а Настена стояла рядом, закаменев лицом и исходя внутренним, не слышным никому криком…

— Мам! — Настена так глубоко ушла в свои мысли, что даже вздрогнула от голоса дочери. — Мам, а почему ты Савву к Нинее отослала? Я бы могла с ним сама заняться, а то крутится эта… соплячка в крепости…

— А тебе что, Корнеевых крестников мало? Целых трое!

— Так я же… а чего ж ты мне не сказала? Я и не думала…

— Ну и хорошо, что не думала, так даже еще лучше! Тихо, да незаметно, как и должно наше ведовство твориться.

— Но они же не увечные, как Бурей был! И не запуганные, как Савва… ну, разве что, Матвей, да и то…

— Нет дочка, нет… из всех четверых, что Корней тогда из Турова привез, только у Роськи душа не покалечена, видать, в хорошие руки попал, повезло, а остальные… у каждого свое, но души все в язвах. А вы с Минькой не только Демьяна тогда на дороге вылечили, вы еще и каждый день понемногу Дмитрию, Артемию и Матвею эти язвы заглаживаете. Они на вас с Минькой смотрят и видят, что не все в жизни плохо, страшно, да грязно. Тем и исцеляются понемногу.

— Ну да! Не знаю, как Артюха, а Митька только на Аньку дуру и пялится…

— Не суди! Не всем так, как вам с Минькой везет… да еще и неизвестно, кому больше повезло… безответная любовь… она тоже лечит — горькое лекарство, но лекарство! Вот он на Аньку дуру… пялится, как ты говоришь… да не пялится он, а смотрит, и совершенно не важно, что на дуру и без толку, а то важно, что у него в это время убитые родичи перед глазами маячить перестают! Неужто непонятно? Пялится… не коса у тебя змеей оборачивается, а язык! Как только не зажалила никого насмерть?

— Ну, чего ты, мам…

— А ничего! С Красавой тоже: соплячка, соплячка… сама больно взрослая! Савву-то она выхаживает? Выхаживает! Сама говорила, что пользу уже видно! А о том и не задумываешься, что в крепости она и без того крутилась бы, да неизвестно чего еще выкинула б, а так — при деле, меньше дури в голову лезет. С такой-то обузой, как Савва, шустрости глупой, знаешь ли, очень сильно убавляется.

— Да чего она выкинуть-то может? Ну не подожжет же крепость?

— Да кто ж вас дурех угадает? Ты-то, вон, в сводни подалась! От великого ума, скажешь?

— Мам! Я же, как лучше, хотела!

— Хотела она… Тьфу, довела: как старуха древняя ворчу… Собирай на стол!

… Ведь могут же быть эти сильные руки ласковыми…

Шлепая босыми ногами по дощатому полу, Анна внесла в спальную горницу деревянный поднос с едой и кувшином кваса, глянула на постель и почувствовала, как губы сами собой раздвигаются в улыбке. В слабом свете одинокой свечи, стоявшей в дальнем углу (сама так ставила — подальше о постели — мужи любят глазами, но в ее возрасте не все стоит показывать в подробностях) было видно, как лежит Алексей — привычная поза: на спине, чуть повернувшись на правый бок, закинув левую руку за голову. Нет, не спит. И не потому, что ждет, когда Анна принесет попить и поесть, а потому, что никогда не позволяет себе после любви уснуть раньше своей женщины, будто знает, как для нее важно и радостно такое отношение. На самом деле, не знает, а просто… вот такой он ее Лешка — ничего не делает специально, но выходит так, словно кто-то ему подсказывает: это делай, это не делай, а вот это будет хорошо, но не сегодня.

Не сразу это открылось для Анны, но в одну из ночей мягкий, все чувствующий, осторожный и ласковый Алексей вдруг оборотился неистовым Рудным Воеводой — брал ее, как половецкое кочевье в дикой степи, и… она ощутила, что сегодня, именно в эту ночь, ей как раз этого от него и хотелось! А еще испугалась, что будет он теперь таким всегда — сдерживался, сдерживался, а теперь вот… Зря испугалась — каждый раз Алексей дарил ей именно то, чего она и ждала: когда нежность, когда неистовство, а когда и покорность… да, да, умел он и это — предугадывать желания, смиряться и подчиняться. Но способен был и на иное — мог подарить что-то совершенно неожиданное — или удивлял, или смешил, а еще умел довести до неистовства и ее. И тогда… не девочка уже была Анна, но вот, только теперь довелось познать, что самозабвенное безумие способно воцариться не только на бранном поле, а обнаженные тела способны сплестись в жаркой схватке не хуже, чем тела защищенные доспехом.

Анна нагнулась вперед, ставя поднос, и ее тяжелые груди качнулись под перекинутыми наперед распущенными волосами, укрывающими ее почти до пояса. Алексей приподнялся навстречу, обхватил ее за талию и нырнул лицом в эту завесь, щекотнув усами грудь так, что Анна прерывисто втянула в себя воздух и тихонько ойкнула.

— Перестань… да перестань ты… хватит! Ну, Лешка! Вот сейчас как уроню все на тебя…

— Угу…

— На-ка, попей… Леш, ну знаю же, что пить хочешь!

— Хочу, Медвянушка… и пить, и есть, и… тебя тоже хочу. Больше всего — тебя!

— Вот ведь… Лешка, перестань!!

Алексей пил квас прямо из кувшина — никаких чарок и ковшиков в такие моменты он не признавал — пил большими шумными глотками, а Анна смотрела на него и жалела, что нельзя переставить свечу чуточку поближе. Алексей оставался воином даже сейчас. Въевшаяся в самую суть его естества воинская выучка не позволяла просто поднять руку или повернуть голову — тело отзывалось на любое его движение все целиком, чуть-чуть, порой незаметно для глаза, изменяя позу. Вот и сейчас каждый глоток не только двигал кадык, выглянувший из-под короткой воинской бороды, но и порождал едва заметный трепет почти всего тела. И было видно, что, несмотря на жажду, лишнего глотка Алексей не сделает — все в меру, чтобы не отяжелеть.

Ох и любили ратнинские бабы почесать языками у колодца «про это», деликатно приумолкая в присутствии девчонок и вгоняя в краску молодух, лишь недавно познавших первые радости плотских утех. Мнение баб было твердым: если муж после любви просит есть — можно рассчитывать на продолжение, а если пить — тогда все, жди следующего раза. А вот ее Лешка и пил, и ел и… будет продолжение или нет, зависело только от ее желания. Так, по крайней мере, думалось Анне… или хотелось думать. Сейчас продолжения хотелось, но не сразу — больше хотелось кое-что выведать, и время для этого было самым подходящим.

Когда Алексей напился и потянулся к подносу за куском копченой кабанятины, Анна протянула ему вышитое полотенце.

— На-ка, утрись, а то накапаешь с усов, чудо мое…

— Не-е, сама меня утри!

— Как дитя малое… Вот мы Лешеньке ротик сейчас утрем, а ручки он потом сам вытрет, и крошек в постельку, как в прошлый раз, совсем не насыплет…

В полутьме засветилась улыбка Алексея — не то нахальная, не то блаженная, не то и вовсе какая-то разбойная. Сразу и не разберешь.

О-хо-хо, как бы ни был мужик хорош, а насвинячит обязательно, такие уж они… почти все. Нет, встречаются, конечно аккуратисты, у которых ни пятнышка, ни соринки и у каждой вещи свое, точно определенное раз и навсегда место, да только… взвоешь, рано или поздно, от этого сугубого порядка, отступить от которого, хотя бы на пядь, никак невозможно. Лучше уж так…

— Леш, а чего тебе Настена сказала?

— Да хорошо все… — невнятно пробубнил Алексей с набитым ртом — ошиблась Юлька.

— И все?

— И охота тебе сейчас-то… Лапушка, давай лучше…

— Охота! — Анна добавила в голос требовательности. — Рассказывай!

— Да ладно тебе…

— Лешка!!! Куда жирными лапами?! Сейчас вот, встану и уйду! Хочешь, что б ушла?

— Нет…

— Тогда рассказывай!

— Ну, если тебе так уж невтерпеж… Велела поостеречь тебя, что бы ты Юлькой крутить не вздумала… Медвянушка, да чего ты вскинулась-то? — Алексей приобнял Анну и попытался притянуть ее к себе. — Подумаешь, баба… ведунья, конечно, но…

— Что так и сказала?.. Да отпусти ты… вот ведь силищи немерено… бугай… Ну-ка, вспоминай: что она точно сказала? Слово в слово!

— Э-э… — Алексей завел глаза к потолку — вроде бы так: «Не та Юлька девчонка, которой крутить можно, да и о самой Настене забывать не след — боком выйти может». Так как-то сказала… или почти так. Да с чего ты всполошилась-то?

— Вот, значит, что… — Анна откинулась на спину и машинально принялась накручивать на палец прядь волос. — Боком, говоришь… а ведь подружками были по молодости.

— Подружками? Но ты же не здешняя!

— Да уж, еще какая нездешняя! — Анна выпятила нижнюю губу и сдула волосы со лба. — Дреговические-то девы, по началу, в Ратном тише воды и ниже травы — для них и Ратное большой город, а меня-то из Турова привезли, да свет поначалу повидала: Киев, Переяславль… сам все знаешь. Вот и шипели на меня, да каждая… ужалить норовила! И я тоже, дура молодая, нос до небес драла… пока Добродея, была в Ратном такая мудрая старуха, Царство ей Небесное, в разум не привела. — Анна неожиданно хихикнула. — Так и вспомнила себя тогдашнюю, когда Мишаня купеческих детишек на берегу стращал.