Огонь и вода - Влад Савин

Прекрасная Дама — подумал Штрих — да, из тех самых стихов А.Б., Незнакомка — подхваченная революционным ураганом, когда все вокруг падает и уносится прочь. Господи, и какое же это счастье, что они встретились в этом мире, не прошли мимо — за что оно послано ему, самому обычному человеку?

— Мой падший ангел — сказал Леон — моя королева.

— Отчего падший? — спросила Зелла, воюя с ветром — потому что сейчас я буду растрепана и растерзана, до совершенного безобразия?

— Потому что я боюсь, что ты покинешь меня, взлетишь и исчезнешь.

— Не бойся — я не хочу улетать!

Ветер бросался порывами, хотел увлечь в стороны, сбивал с пути. И заставлял идти очень медленно. Но они и не спешили никуда — упорно шли навстречу буре, вместе нагнувшись против ее натиска, мимо других согнувшихся фигур. Минуту или час? — время как застыло, знакомая дорога казалась бесконечной. Вдруг налетел порыв такой силы, что все на улице остановились, обернувшись боком или спиной, чтобы устоять; они тоже остановились, оказавшись лицами друг к другу, Зелла схватилась за Леона двумя руками. И ветер наконец сорвал ее нарядную шляпу, вместе с вуалью, шпильками и шелковыми розами, и унес в небо над крышами, к серым тучам. Зелла вскрикнула, вскинула руки, пытаясь прикрыть волосы ладонями, натянуть капюшон плаща. Леон увидел ее лицо совсем близко, совершенно открытым, без вуали, почувствовал, как его словно обдало жаром — и губы их встретились, в самый первый раз, среди бури, у всех на виду, ветер поспешил укрыть их синим плащом, наброшенным на головы будто полог. Они так и стояли посреди улицы, обнявшись — когда же ветер чуть стих, то вдруг сразу поспешили отстраниться друг от друга.

— Простите меня, сударь — смущенно сказала Зелла — я не знаю, как это вышло, чтобы на глазах у всех…

— Я куплю вам завтра новую шляпу — сказал Леон — не с этих ли бурь великий Дант писал свой второй круг, где адский ветер вечно кружит влюбленных?

Он лишь сейчас заметил — что и сам остался без головного убора. Ему показалось, что все вокруг глядят на них, гася в глазах огонек нескромного любопытства — и все с непокрытыми головами, шляпы их наверное, также кружились сейчас высоко в небе. Очень красивая женщина, в кружевном платье и алом плаще, надутых ветром как паруса, бежала навстречу, тоже без шляпы, растрепанная жестоко — и вдруг улыбнулась им, взгляд ее был, как нерассказанная история; однако же ветер сильнее налетел, затрепал, закружил в вихре — и незнакомка, словно яхта, гонимая по волнам, стремительно исчезла в пыльной и ветреной дали.

— А разве мы в чем-то виноваты? — ответила Зелла — пришла буря, и треплет всех! И пожалуйста, не смотрите так на других женщин, сударь!

Это было их объяснение. Они продолжили путь — взявшись за руки, как дети, и глядя друг на друга, слова не были нужны. Они шли так, бесконечно долго, через ветреный, несущийся вдаль город, мимо встрепанных людей — которым пока не повезло повстречать свою пару; несколько раз, впрочем, Штрих видел и влюбленных, идущих сквозь пыльный ветер — как и они сами, без шляп, у женщин этот ветер распускал и трепал длинные волосы, стягивал накидки и плащи, не позволяя укрыться, надувал широкие платья и юбки, заставляя любительниц ветреных прогулок вцепляться в своих спутников, чтобы не унесло. Точно так же ветер набросился на Зеллу, мгновенно разрушил ее прическу, разметал пышные волосы и начал жестоко путать, трепать, ворошить, вздувать над головой и облеплять лицо. Леон смотрел на нее, восхищаясь каким-то безумным восторгом и чувствуя радостный покой внутри, еще никогда ему не было так хорошо.

— Какая буря! — сказала Зелла — никогда еще не видела, такой! Мне не страшно, нет. С вами рядом — не страшно, сударь!

Город наконец закончился. Возле горы, как обычно, ударила пыль, слепящей тьмой. Отчего-то они, не сговариваясь, вместе свернули на короткую дорогу, к вершине. На тропинке, узкой и крутой, надо было смотреть под ноги, чтобы не оступиться; на мгновение Леону показалось, что он видит над собой храм — будто вырастающий из горы, спускаясь к ним лестницей с мраморными ступенями, возвышаясь в небо рядами колонн. Они поднялись уже по склону — выше крыш, выше деревьев. Небо цвета серого свинца висело совсем низко — казалось, до него можно достать рукой.

Наверху ветер ударил в лица с такой силой, что им можно было захлебнуться — слова, и даже дыхание, вбивало обратно в горло, волосы обрывало с голов, одежды бесновались вокруг, в полнейшем беспорядке. Тогда, чтобы не потеряться в этом безумном, прямо дантовском, вихре, они бросились в объятия друг другу — и ветер, будто тот самый, из второго круга Дантова ада, терзал их с такой же яростью — толкал с дороги в кусты и колючки, срывал одежды, хотел кинуть на колени, или почти отрывал от земли. Но Леон прижимал к себе Зеллу, ощущая себя как в пожаре — и девушка не отстранялась, глядя ему в глаза; этого было довольно, чтобы без всяких слов окончательно понять, что он для нее значит столько же, сколько и она для него. И это было счастье, разрушить которые не могла никакая буря — мир и покой внутри. Это был их обряд — более священный, чем любая церемония. И ничто больше — не имело значения.

Наконец они спустились с горы, на ту сторону — и, взглянув друг на друга, сначала смутились — затем рассмеялись. У Леона распахнуло пальто и пиджак, оборвав пуговицы, у Зеллы унесло вихрем синий плащ, а платье со всеми юбками было разорвано, растерзано в клочья, металось вокруг нее лохмотьями, как у картинной Свободы с баррикад. Леон поспешил предложить свое пальто, чтобы как-то прикрыться. Когда они наконец вошли в ее дом, как в тихую гавань, Зелла сразу убежала, привести себя в порядок — а Леон вспомнил, что в кармане пальто остались бумаги, которые он должен был срочно отнести по одному адресу. Мгновение он размышлял — затем махнул рукой.

— Это подождет — сказал он себе — у революции товарищей много. А она — Единственная. Один раз, один день — подождет.

В Организации семьи не были под запретом. Однако товарищ Первый всегда говорил, что их великое дело требует абсолютной самоотдачи, и все мешающее этому должно быть брошено, как лишний груз при переправе. Как указано в "Происхождении семьи..", она — лишь уложение, нужное для передачи собственности, но какое наследство может быть у настоящего революционера? Как святые подвижники и монахи налагали обет безбрачия, так и строители нового мира в отличие от обывателей могут позволить себе короткий отдых лишь после победы, до того же их счастье должно быть в знании светлого будущего и в понимании того, что они это будущее приближают. А любая привязанность к чему бы то ни было, кроме дела, опасна — потому что, если случится выбирать, ты можешь выбрать не то. И увязнуть в семейном болоте пошлости и мещанства — окончательно превратившись в чеховского персонажа в футляре. Но Зелла была другой — чистой, умной, доброй, возвышенно-духовной. И для любого борца за светлое будущее, человека самых высоких моральных правил — было бы честью иметь такую жену.