Бог, человек, животное, машина. Поиски смысла в расколдованном мире - Меган О’Гиблин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
По Деннету, разум есть мозг, а мозг – это просто бессознательная вычислительная машина. То, что мы считаем рефлексией, – не более чем иллюзия, сказочка, которую мы рассказываем сами себе, чтобы убедить себя, что мы имеем «привилегированный доступ» к процессу мышления. Но эта иллюзия не имеет отношения к реальной механике мысли – мы не можем ею управлять, не можем даже ее контролировать. Некоторые сторонники этой гипотезы так стараются дистанцироваться от неуклюжих оборотов поп-психологии, что берут в кавычки любые упоминания о человеческих эмоциях или действиях. Мы говорим, что наш мозг «думает», «воспринимает» и «понимает», но следует помнить, что это всего лишь метафоры для описания механических процессов. Как пишет Деннет, «идея о том, что в довесок ко всему перечисленному существует нечто большее – субъективность, отличающая нас от зомби, – не более чем иллюзия».
Большинство людей – например, Стросон – находят эту идею абсурдной, хотя с ней довольно сложно спорить: вас сразу же заподозрят в оскорбленной гордости. Мне хочется сказать, что это несправедливо: счесть какое-то утверждение логически непоследовательным – совсем не то же самое, что найти его обидным. Но все же я не уверена, способна ли провести это различение. Если бо́льшая часть моих мыслительных процессов протекает бессознательно, если у меня нет «привилегированного доступа» к работе моего мозга – как можно утверждать, что я вообще что-либо знаю о собственных мотивах? Может быть, какой-то глубинный лимбический инстинкт заставляет меня отвергать эту теорию, а речевые центры в мозге переводят это отрицание в термины рациональных принципов. Чем больше я читаю о различных теориях разума, тем больше моя внутренняя жизнь кажется мне похожей на комнату кривых зеркал, полную трюков и ловушек. Возможно, сознание и правда не существует и мы, как выразился Брукс, «слишком очеловечиваем людей». Если я могу приписывать жизнь неживым существам, почему бы мне не делать то же самое по отношению к себе самой? И что вообще такое «я сама» в свете всех этих теорий?
* * *
Я не всегда относилась к своему разуму с таким недоверием. Когда я была христианкой, то исповедовала наивную, безоговорочную веру в разум, в способность познавать и осознавать объективные истины об окружающем мире. Для меня, как для Августина, разум был по определению причастен к Абсолюту. Я могла отличить добро от зла, полагаясь только на свою совесть, и, как я считала, сила моего рассудка была достаточно велика, чтобы преодолеть страсти и порывы. Люди часто пренебрежительно отзываются о «бездумной» вере, но, вспоминая свои годы в библейском колледже, я понимаю, что мало где еще мысль воспринималась бы настолько всерьез. Мы часами дебатировали в столовой или во дворе кампуса о тонкостях доктрины о предопределении или о том, имеет ли ковенантное богословие[13] основания в святоотеческой традиции. Убеждения были реальными и осязаемыми, они влекли за собой жизненно важные последствия. Судьба человека в вечности зависела от чисто психологического феномена – его готовности принять или отвергнуть истину, и для нас, апологетов, было само собой разумеющимся, что логика призвана помочь нам эту истину обнаружить. Даже когда я начала сомневаться в религии и в итоге стала относиться к ней со скептицизмом, я продолжала верить, что разум – это путь к истине.
Сейчас я, как и большинство моих знакомых, отношусь к этой идее с сомнением. Я живу в университетском городке – месте, населенном людьми, которые считают себя призванными к «интеллектуальной жизни», но мы с друзьями редко обсуждаем философские идеи или пытаемся в чем-то друг друга убедить. Предполагается, что люди приходят к своим убеждениям – в некотором роде обречены на эти убеждения – под действием непостоянных, туманных сил: гормонов, культурных особенностей, предрассудков, неосознанных эмоциональных и сексуальных потребностей. Что мы обсуждаем – снова и снова, в мельчайших подробностях, – так это работу наших тел: наши диеты, наши способы держать себя в форме, кто какие таблетки принимает. Дважды в неделю я хожу на занятия йогой, где мне велят «отпустить мыслящий разум», как будто сознание – это что-то такое, без чего лучше было бы обойтись.
Что же такое, в конце концов, «мыслящий разум»? Его нельзя наблюдать или измерить. Трудно объяснить, как именно он может на что-то влиять. Материализм – это единственная жизнеспособная метафизическая система, существующая в наши дни, в эпоху, выросшую из идеи о несовместимости материи и духа. Может быть, сознание – это что-то вроде паровозного гудка или будильника в часах, эстетичная, но необязательная деталь, которая никак не связана с функционированием самой системы. Уильям Джеймс провел много лет, пытаясь доказать, что сознание можно исследовать эмпирически, но в итоге сдался и признал, что разум – понятие столь же неуловимое, сколь и понятие души. «Я убежден, что именно дыхание, исходящее наружу, промеж гортани и ноздрей, и есть та сущность, из которой философы построили субстанцию, известную им как сознание»[14], – писал он.
Иногда я гадаю, есть ли какой-то толк в том, чтобы писать об этих вопросах. Я говорю, что ищу истину, – но разве я не пленница собственных иллюзий, как и все мы? Не пытаюсь ли я убедить себя в том, во что мне хотелось бы верить? В уже упомянутой книге «Человек как машина» де Ламетри высмеивает идею, что априорные суждения вроде тех, что прославили Декарта, могут что-то сообщить о действительности: «Извлек ли кто-нибудь из подобных глубоких размышлений какую-нибудь пользу?»
* * *
«От собаки надо избавиться», – сказал мой муж.
Я только что пришла домой и наклонилась, чтобы погладить Айбо, который кинулся к дверям мне навстречу. Он дважды гавкнул, обрадованный моим присутствием, и зажмурился от удовольствия, когда я почесала ему подбородок.
«Что ты
