Преобразователь - Ольга Голосова

— А что в нем написано?

— По нашим предположениям, в нем должно быть написано, где препарат и как до него добраться, а также должно находиться подтверждение твоих юридических прав на патент и прибыль от него.

— И как высоки предполагаемые диведенты?

— Кто владеет препаратом — владеет миром. По крайней мере, по сегодняшним раскладам.

— О-го-го! А я, стало быть, крысятничаю? И ради этого вы меня подставили, вышвырнули отовсюду и тэ дэ и тэ пэ?

— Это лишь демонстрация сил, напоминание, кто хозяин, Сергей. Но все обратимо!

В этот момент титановый телефон снова издал пронзительно дребезжащий звук, свойственный его эбонитовому прадедушке.

Мы опять вздрогнули как по команде и, надеюсь, с одинаковой ненавистью уставились на проклятый аппарат.

— Это ты специально так развлекаешься?

— В память о деле врачей и преемственности поколений, — прошептал Эдик, глядя на трубу, как на гадюку.

— Memento mori, — я наблюдал, как Эдика медленно засасывает в телефон. Аллегорически, конечно.

— Все, разговор продолжим в другой раз, — быстро сказал Эдик, получив новые инструкции, и, еще раз с отвращением оглядев испорченные кровью вещи, бросил на меня укоризненный взгляд престарелой нянюшки. — Теперь-то, я думаю, ты все понял. Или почти все.

— Да, информация к размышлению есть, — протянул я. — Провожать не буду.

— Не надо.

И он ушел, аккуратно прикрыв дверь.

Когда, преодолев обрушившийся на меня приступ слабости, я запер за ним, то не испытал облегчения. Я испытал острый приступ тоски по дружной семье богатых и успешных, которую я утратил, тоски по деньгам и людям, от которых хорошо пахнет. Я захотел обратно, но ценой возвращения было то, о чем я не знал ничего, кроме общих фраз, и о чем рассказывать мне, судя по всему, никто не собирался. «Все обратимо», — сказал Эдик. Неужели?

Как можно возвратиться в мой кабинет, в мою любовницу, в мой «Майбах», если они с такой легкостью сделались не моими? А если подобные метаморфозы войдут в систему?

Эдик, Эдик, если бы я мог вернуться в тот вечер, когда трое еще не вошли без стука в мой кабинет. Если бы я мог снова не думать…

Я закурил, но дым попал не туда. Прокашлявшись, я завалился на жалобно стонущий диван, и, повернувшись к его потертой спинке, стараясь не дышать глубоко, впервые честно себе сказал: «Жаль, Сереженька, что тебе никого не жаль».

Глава 4

Мария

Наступил второй день из назначенных мне приспешниками коварного кардинала, а я, вместо того чтобы рыться в барахле покойной матушки в поисках символичных артефактов, опять прохлаждался на скамейке неподалеку от Грибоедова. Закинув ногу на ногу, я размышлял о том, что у невольных и добровольных соглядатаев может составиться превратное мнение обо мне как о безнадежном сибарите. А что, если они перестанут меня уважать?

Скажут: «Не мужик наш Серега», и никогда больше порядочные олигархи и их органы не подадут мне руки. И денег взаймы не дадут. И на юбилей в рублевский особняк красного кирпича, с фонтаном, изображающим Самсона, раздирающего пасть льву, не позовут! Вот он, настоящий крах!

Но настоящий крах был в другом.

Пять тысяч рублей, оставленные Анной, закончились, ее не было дома вторые сутки, трудоустраиваться я не рвался, и сигарет у меня снова осталось всего две. Нет, не могу я еще уместить свою продуктовую корзинку москвича в три тысячи пятьсот рублей. Даже в пять не могу. И в пять пятьсот не смог бы. Я лениво созерцал залитый солнцем бульвар и думал об импрессионистах. Что мне еще оставалось?

Мозаичная игра света и тени на дорожке, ленивое колыхание листьев, волны запахов — можно закрыть глаза и представить себя в Ницце. Все то же самое — даже фастфуд со стойким амбре пережаренного фритюра. Кстати, я ну никак не мог проникнуться импрессионистами! Зрение стрекозы, помноженное на острый психоз. Однажды в каком-то офисе я увидел, как любящий родитель прилепил на стенку котенка, собранного его чадом из пазлов и наклеенного на бумагу. Не могу сказать, что сие творение хоть чем-то визуально отличалось от картины Моне. Мозаики в Римских термах произвели на меня в свое время гораздо большее впечатление — хотя бы тем, что их авторы складывали из осколков целое, вместо того чтобы дробить целое на части.

Словом, я оставил в покое проклятых импрессионистов и обратился к более занятному предмету — прохожим. С интересом оглядывая снующих мимо людей, я забавлялся тем, что составлял их психологические портреты.

Вдруг я нечаянно встретился взглядом с какой-то девушкой. Несколько мгновений я рассматривал ее фигурку, прежде чем до меня дошло: это Мария!

Я заметил, как она замедлила шаг, и догадался, что она меня узнала, несмотря на то что на мне были потертые джинсы из ближайшего секонда и развеселенькая гавайская рубашка оттуда же… Да и в целом я производил впечатление того же придурка, что и в первый раз.

Не знаю зачем, но я поднялся и направился к ней. Она, умничка, все правильно сообразила, и по тому, как она неловко отвернула голову, было ясно, что я порядочно смутил ее. Но мне было все равно. Я хотел с ней познакомиться по-настоящему.

Я шагнул навстречу девушке и, поравнявшись с ней, пошел рядом. Окружающие нас люди подумали, что встретились хорошие знакомые, те, кто шел следом, уже были уверены, что мы просто гуляем. Так я избавил бедную девушку от осуждения окружающих, а заодно нас двоих от глупых восклицаний с обеих сторон.

Некоторое время мы шли рядом и молчали, привыкая друг к другу. Я ловил ритм ее шагов и пытался унюхать, какими духами она пользуется, но со второй задачей потерпел фиаско. По-моему, она не пользовалась ничем. Когда я почувствовал, что волна тревоги, исходившая от нее, улеглась, я посмотрел на ее профиль. Наконец-то я вспомнил, кого напомнила мне ее внешность. Малые голландцы! Девушка с серьгой. Или девушка с письмом у окна. Стиль эпохи схвачен изумительно. Полупрозрачная кожа, пастельно-охряные волосы, нежно-розовые губы, тонкий, акварельно очерченный профиль. Ни мазка, ни черточки из того, что всегда нравилось мне в женщинах. Голландское полотно, внезапно обретшее жизнь пятьсот лет спустя.

— Мария, в прошлый раз я не сумел вам представиться, так вот: меня зовут Сергей, — я забросил голландцев и вернулся к девушке.

Она смущенно улыбнулась и кивнула. Я жестом указал ей на скамейку, и она, слегка покраснев, присела на ее край. Я примостился рядом.

— Простите меня за столь примитивный способ знакомства, но я, ей-богу, не был уверен, что, упустив вас и на этот раз, буду иметь еще один шанс на встречу.

Она снова улыбнулась и наконец посмотрела мне в глаза:

— Как вы себя чувствуете? В прошлый раз вы выглядели неважно.

— Да, скажем прямо, выглядел отвратительно. Не знаю, что я должен сказать еще из куртуазных соображений, но мне очень хочется просто на вас смотреть. Давайте я приглашу вас… да хоть в Пушкинский музей изящных искусств. Вы будете смотреть на картины, а я — на вас.

Про себя я подумал, что на билеты денег мне как раз должно хватить. Но вот на кофе… Черт, а ведь есть какой-то прикол в том, что я охмуряю девушку, имея всего тысячу рублей наличными.

— А пойдем, — согласилась она и улыбнулась. Когда она улыбалась, ее глаза излучали мягкий свет, совершенно преображавший ее бледное лицо. — Только что мы там будем делать, кроме шуток?

Я и сам не знал, ведь я еще ни разу не приглашал девушек в музей. Почему бы и нет? Не в кино же мне ее звать, тем более денег на билеты все равно не хватит. Какая-то часть меня мимолетно ужаснулась абсурдной нищете, но я не хотел думать об этом. Пока не хотел.

— Я абсолютно серьезен. Мы будем смотреть картины. Что еще можно делать в музее?

На ее лице мелькнуло легкое замешательство, и она недоверчиво взглянула на меня.

— А зачем их смотреть? Все равно ведь… — она замолчала и опустила глаза, словно я предложил ей что-то на грани фола: подглядеть за нудистами или украсть из магазина банку икры.

Я решил не вникать в ее бессознательное, поднялся и протянул ей руку. Она доверчиво вложила мне в ладонь свою, и я повел ее к метро. Турникет мы миновали по ее билету, и нырнули в подземку, где я не был уже лет пять.

Конечно, это были голландцы, хоть нет в Пушкинском «Девушки с жемчужной сережкой» Вермеера и «Камеристки» Рембрандта. Мы стояли возле «Девушки за работой», и в ее полуопущенных глазах я снова увидел Марию, а она сама тем временем куда-то ушла. Я отправился на ее поиски. Побродив по залам, я обнаружил ее возле «Мадонны» Кранаха. Мария смотрела на нее не отрываясь, я же смотрел на Марию. Вдруг она схватила меня за плечо мокрой от липкого пота рукой и стала оседать на пол, бессмысленно шевеля губами. Я подхватил ее под руку и почти донес до ближайшего стульчика, который явно не был предназначен для посетителей.