Предсказатель - Василий Павлович Щепетнёв

Дед Афанасий говорил, и с каждым словом я всё больше и больше убеждался, что дело здесь не в ёлке.

— Насколько мне известно, ни в прошлом, ни в позапрошлом году никакой ёлки здесь не устраивали.

— Ну, не устраивали, — не смутился дед Афанасий. — А сейчас решили устроить. Чего себе отказывать, другого случая может и не быть. Опять же ребенку радость, Пыре.

— Отлично, — сказал я. — Топор у меня есть, транспорт ваш, всё понятно.

Образ мерина Митроши — этого чичиковского наследства — вызвал в памяти строки Гоголя, переплетённые с реальностью: животное, чья спина напоминала атлас автомобильных дорог, пройденных и непройденных, чьи глаза хранили туманное спокойствие существа, видевшего слишком много зим. Сани же, скрипящие как кости старика при вставании с постели, казались частью какого-то сюрреалистического обряда — перенесения не ёлки, но самого Времени из леса в деревню.

— А волков вы не бойтесь: и я, и Семен Петрович при ружьях будем. Волк — он умный, отличает ружьё от швабры, и потому даже близко не подойдет. Издалека, может, и посмотрит, любопытные они, волки, особенно зимой. Но их даже Митроша не боится, ну, почти не боится. Ближе к людям держится, так оно и хорошо.

— Я тоже буду ближе к людям, — пообещал я, и на этом деловой визит завершился, оставив послевкусие недоговорённости, словно чаинка, застрявшая в складке нёба.

Дед Афанасий и капитан Корзунов, поблагодарив за чай, ушли восвояси, их силуэты растворились в снежном мареве, как две капли чернил в графине с молоком. Дед Афанасий напевал «лесорубы, ничего нас не берет, ни пожары, ни морозы», капитан же не сказал и дюжины слов, только поздоровался и попрощался.

Я подошёл к окну. Снег падал крупными хлопьями, словно небо листало бесконечную книгу с чистыми страницами. Завтрашний день висел в воздухе, как недопетая нота, а где-то в трёх верстах, в ельнике, дремала наша будущая ёлка — зелёная принцесса в ледяном дворце, ещё не ведающая, что её судьба уже прописана кривым почерком человеческого желания.

Лесоруб, стало быть, им нужен. Слово это повисло в воздухе, вибрируя металлическим отзвуком, будто удар клинка о наковальню. Лесоруб — не дровосек, заметьте. Первый рубит живое, второй — мёртвое. Полежав и поглядев варианты, смутные и неопределённые, я пошёл за топором. У меня их три: собственно топор, колун, и маленький плотницкий топорик для тонкой работы. Инструменты неухожены, видно, давно не в деле — их рукояти хранили отпечатки чужих ладоней, словно глиняные таблички с клинописью забытого племени. Я привёл инструменты в рабочую готовность — по мере компетенции, разумеется. Профессиональный плотник или лесоруб вряд ли бы оценил мои труды более, чем на тройку, но в наши дни честное «удовлетворительно» ещё поищи — оно прячется меж поддельным золотом показного совершенства и свинцовой тяжестью откровенной халтуры.

Я, исходя из правила «лучшее — враг плохого», повозился немного дольше, чем планировал, но время моё, непокупное, не жалко. Впрочем, эта сакраментальная фраза, как старая монета, стёртая бесконечным повторением, внезапно явила свой оборот: а не есть ли само «непокупное время» самой дорогой валютой, которую мы неосмотрительно тратим на фальшивые сувениры вечности?

Оно, конечно, настораживает. Вывезут этак в лес, да при ружьях, а потом — «да волки съели», ежели кто спросит. Да кто и спрашивать-то будет? Вопрос этот, подобно перезревшему плоду, упал в тишину комнаты, расплескав соком паранойи. Но знал — не того стерегусь. Страхи, как и волки, охотятся стаями — пока гонишься за одним, другие уже окружают тебя, дыша ледяными облачками на твой затылок.

А — кого следует стеречься? Чего. Объекта неодушевленного, неумолимого. Я и не собирался умолять, между прочим. Хотя сама грамматика предательски шептала: «объекта» — мужской род, значит, всё-таки одушевлённый?

Я решил обойти деревню. В смысле — вокруг. По внешнему кольцу. Встал на лыжи (да-да, с домом продавались и лыжи, древние, с полужесткими креплениями, натуральное дерево и палки бамбуковые — артефакты эпохи, когда прогресс ещё не успел согнать первозданность с её снежного пьедестала) — и не спеша, любуясь окрестностями, шёл себе и шёл. Каждый поворот пути открывал новые перспективы, словно листал страницы иллюстрированного журнала, где заснеженные ели выступали инициалами, а следы зайцев — заметками на полях вдумчивым читателем.

Впитывал приграничье. Словно спутник, делающий первый оборот вокруг Луны. Что там, на той стороне? Или язык после хорошего удара ощупывает зубы. Все ли на месте, много ли потерял? Эта аналогия, внезапно вспыхнув, осветила подсознание короткой вспышкой — да, именно так мы исследуем реальность: болезненными тычками в тёмные углы бытия, подсчитывая утраты по смутной памяти о целостности.

Вернулся затемно. Волков не встретил. Если не считать того серого призрака вдали, что мог быть и тенью, и игрой усталых глаз, и метафорой, принявшей на мгновение телесную форму — ведь в этих краях даже пустота обладает способностью материализоваться.

Глава 6

Под самый корешок

— Тут, товарищи курсанты, — произнёс наш наставник по стрельбе, капитан Ермаков, поправляя фуражку с потёртым околышем, — многие из вас, зелёных, да и седые штабисты, любят препираться, словно торговки на базаре: какой пистолет благороднее — «глок» ли австрийский, «беретта» ли итальянская, «зиг зауэр» ли немецкий, а то и вовсе заокеанская диковинка — «орел пустыни»? Суета сует! — Он хлопнул в ладоши, отчего вздрогнула даже пыль, застывшая в луче сентябрьского солнца. — Лучший пистолет — тот, что ныне в руке вашей дрожит, коли, разумеется, рука сия научена не дрожать. А ежели не научена — хоть золотом инкрустируй, толку не будет.

Капитан замолчал, окинув нас взглядом, словно ястреб, высматривающий добычу среди сухостоя. Мы, два десятка курсантов, стиснули зубы, будто ожидая приговора.

Зачем метеорологу, спросите, курс пистолетной стрельбы? Сокурсники, те шептались в курилках, строча догадки на забеленных окнах: «Шпионаж! Диверсии! Секретные миссии в тылу врага!» А я молчал. Знал, что капитан Ермаков, защитив диссертацию о «психологии стрелка в условиях асимметричного конфликта», был зятем самого генерала Пильгуя-Воронцова. Вот и выпросил нас, двадцать душ, в подопытные кролики — «контрольную группу», как он величал, — дабы доказать, что даже метеорологи могут стать убийцами, если их правильно дрессировать.

Пока прочие курсанты, нарушая устав, упивались в кабаках дешёвой сивухой в компании дев, чья красота крепла с каждым выпитым стаканом (на младших курсах — тайком, на старших — с циничным блеском в глазах), мы маршировали в тир.