Знамена над штыками - Иван Петрович Шамякин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Господа офицеры, неужто никому из вас не пришло в голову, что перед нами человек, совершивший патриотический подвиг, что он мокрый по пояс шел по болоту, а на дворе октябрь?
Остальные офицеры недружелюбно взглянули на Докуку, а Залонский засуетился, словно ему стало неловко:
— Да, да, конечно… — и крикнул в сторону двери: — Караульный! Фельдфебеля! — А потом сказал Пилипку: — На, брат, от простуды выпей.
Он налил чашку зеленого и густого, как мед, напитка, сунул в руки плитку в золоченой обертке: такие конфеты Пилипок видел только однажды в местечковой лавке, куда ездил с отцом еще до войны. Напиток обжег все внутри. Зашумело в голове. Шоколадку было жалко портить, очень уж она красивая. Но офицер потребовал:
— Ешь, ешь…
От вина и шоколада стали слипаться веки. До сознания уже доходили не все слова. Он не услышал, кто что сказал, но встрепенулся от возмущенного, хотя и негромкого крика Докуки:
— Вам хочется крови? Больше крови? Это не война, это бойня! Резня!
— Вы молокосос, прапорщик, — злобно шипел черный и усатый ротмистр Ягашин. — Берите пример с этого крестьянского мальчика! — указал он на Пилипка. — Поучитесь у него!
— Господа, господа, — успокаивал штабс-капитан Залонский. — Постыдитесь! У прапорщика — нервы… Он зря не лег в госпиталь. Мы ценим ваш патриотический поступок, прапорщик Докука. Но вам следует полечить… руку и… нервы.
— Я лягу, господа. Я лягу, — вдруг подчинился прапорщик, кутаясь в шинель: его знобило, хотя в блиндаже было жарко. Он попросил: — Налейте мне…
Ночевал Пилипок в солдатской землянке, тесной и сырой, где вповалку на прелой соломе спало человек двенадцать. Туда его привел заспанный фельдфебель. По приказу штабс-капитана он дал мальчику новые портянки и старые штаны. Сапог не дал, хотя штабс-капитан сказал: «Обмундировать в сухое!», а фельдфебель гаркнул в ответ: «Слуш… ваш бродь…»
Разбудили мальчика свежий ветер и стрельба. Стреляли так близко, что он испуганно вскочил, не понимая со сна, что происходит. Дверь была открыта, в землянку лились, как родниковая вода, прозрачный, холодный воздух и свет солнечного утра.
Пилипок, наверно, сразу бы выскочил, если бы не увидел, что возле двери на березовых чурбаках сидят два солдата, чистят винтовки и ни один из них, как говорится, и бровью не повел на перестрелку, что завязалась, может, в сотне шагов от землянки. Немолодой солдат, который почему-то с первого же взгляда напомнил Пилипку дядю Тихона, весело подмигнул и шутливо поздоровался:
— Здравия желаю, ваше благородие.
Мальчик ответил степенно, положительно, как обычно здоровался со своими соседями:
— Доброго вам утра.
— Утро, брат, доброе, только шумноватое. Слышишь?
— А что это, дядечка?
— Как что? Проснулись мы, проснулись немцы. За ночь набилось гари в носы, в глотки, в стволы пулеметов. Ну вот и чихаем, кашляем, плюемся. Культурные люди это делают в укромном уголке в носовой платок, а мы в лицо друг другу… кровавыми плевками.
Странно говорил этот солдат. Невозможно было понять: то ли он шутит, то ли говорит всерьез, со злостью.
— И так каждое утро? — спросил Пилипок и подумал, что его вопрос ни к чему, что он сам каждое утро слышал эту музыку, только из Липунов она далекая, глухая.
— Бывает, что и за целый день никак не можем отхаркаться. А вообще, уже больше года плюемся… во славу царя и отечества…
— Иван Свиридович, — укоризненно сказал второй солдат, настороженно оглянулся на открытую дверь и, видимо стараясь перевести разговор, вздохнул: — А денек-то какой! Божий! Не скажешь, что осень.
Но Ивана Свиридовича день не интересовал, он сурово спросил у мальчика, который быстро и умело перевязывал новые портянки оборами от лаптей:
— А ты откуда тут взялся?
— Я оттуда, — мальчик кивнул в ту сторону, где стреляли.
— Откуда оттуда?
— Из-за фронта!
Иван Свиридович присвистнул от удивления; щелкнув затвором, он поставил винтовку в угол.
— Во ты какой, герой. В таком случае давай рассказывай. Любопытно. А то я смотрю, что это тебе за почет такой от господ офицеров.
Проще и смелее, чем ночью офицерам, Пилипок рассказал обо всем по порядку — почему, по какому поводу, каким образом очутился он в этой землянке.
Солдаты закурили из одного кисета и слушали молча, внимательно, только изредка Иван Свиридович кое-что уточнял. Спросил, сколько земли у семьи Пилипка и дяди Тихона, сколько лошадей, по скольку душ в семьях. И еще сказал, что он тоже на японской воевал. Пилипок после этого обнаружил еще большее сходство Ивана Свиридовича с дядей Тихоном и всем сердцем потянулся к солдату: свой человек и разговаривает почти так, как говорят у них в деревне, — не по-господски, не по-городскому. Только говорил Иван Свиридович вещи загадочные, непонятные, хоть слова и простые. Выслушал, как дядя Тихон проводил Пилипка к болоту, вздохнул, словно тяжело ему стало:
— Значит, и дядя твой угорел?
Пилипок словно на всем бегу на веревку натянутую налетел. Шмякнулся и не сразу понял, в чем дело. Он поперхнулся, умолк, недоуменно глядя на солдата. Второй солдат упрекнул товарища:
— Иван Свиридович, нельзя же так… Не понимает парень.
Иван Свиридович усмехнулся и объяснил, но все так же загадочно:
— Есть, хлопче, особый дурман вроде багульника, пахнет будто приятно, а голова кружится. Хлопец ты, я вижу, неглупый, станешь старше, может, и поймешь, если не охмурят тебя. Когда вернешься домой, передай твоему дяде наше солдатское спасибо. Может, правда, ваши вести про батареи спасут жизнь не одному солдату. Вот за это спасибо, что подумали вы с дядей, чтоб сирот меньше было на земле. Романовы про это не подумают.
Тогда Пилипок не догадывался, кто такие Романовы. Хоть когда-то в школе слышал царскую фамилию, но она не запомнилась — возможно, из-за своей обычности: в их деревне был Роман Парицкий, и все говорили «Романов конь», «Романовы овечки». И вообще он не об этом думал, стоя перед солдатами. Все впечатления, все мысли заслонила одна. У господ офицеров ночью он не отважился спросить. Но тут перед ним были солдаты, простые, разговорчивые — свои люди. И Пилипок, надев свитку, подпоясавшись веревкой и комкая в руках шапку, спросил:
— Дядечка, а как мне тату своего найти? Он тут, в войске нашем…
Иван Свиридович опять свистнул, но уже тихо, протяжно, без удивления, как будто сочувствуя:
— Вот оно что! А адрес у тебя какой-нибудь есть?
— Адрес?
— Ну, письмо отцово. Город какой…
— Так он же на фронте.
— Тогда номер полевой почты… Не помнишь? Что ж твой дядя — такой грамотей, а отцовского
