Красные, желтые, синие (сборник) - Мария Мартиросова

Я бессмысленно рылась на полках, разбирала снимки, негативы, которые скопились за последние годы. Япония, Таиланд, Чехия, Франция, Хорватия. Очень яркие, зрелищные фотографии. Наверное, они неплохо будут смотреться на выставке. Вдруг на самой верхней полке отыскался пыльный конверт с манхэттеновскими негативами.

Я так и не напечатала фотографии того осеннего Манхэттена 2001 года[2]. Их негативы остались лежать в бумажном конверте на верхней полке стеллажа. Когда-нибудь, думала я. Когда удастся забыть ту пожилую негритянку, которая хватала меня за рукав у оцепленного полицией небоскрёба. Она без конца твердила, что где-то на двадцать втором этаже работает её муж. Или того десятилетнего мальчишку в красной куртке, со слезами отталкивающего от себя взрослых. Или старичка, что кричал мне: «Да-да, фотографируй, слышишь, фотографируй!» Едкий запах гари, раненых на носилках, завывание полицейских сирен…

Я набрала балтиморский номер:

– Алло, дядя Вова, приезжайте.

Он помогал мне тихо и незаметно. Но в конце концов почти всё сделал за меня сам. Оставалось лишь придумать название экспозиции.

Дядя Вова, склонив голову к правому плечу, пристально вглядывался в расставленные у стены фотографии. За несколько дней он успел всё: помог мне с выставкой, познакомился с редактором и журналистами «Континентов», сменил занавески и ковёр в студии, распаковал коробки.

– Подумай, Марго, – сказал он, надевая пальто, – а я пойду прогуляюсь. Да, в одной из коробок я нашёл этот пакет. Вот, возьми его.

Дядя Вова грустно улыбнулся, погладил меня по плечу и вышел, тихо захлопнув дверь. Я надорвала толстую обёрточную бумагу и заглянула внутрь. Фотографии. Толстая пачка старых любительских снимков.

В последний раз я видела их очень давно. Ещё когда жила с родителями в Азербайджане, в Баку. Я начала разглядывать несколько верхних карточек. Старый оштукатуренный дом. Чёрная кошка на лавочке под тутовым деревом, мальчишеская футбольная команда…

Вот они все – передо мной. Это я с табличкой «Школа № 47, 5 „Г”». Толпа с жутко распахнутыми вопящими ртами. Маленькая – снимок папы. Я с мамой у мурманской снежной бабы…

Я верю, что фотографии и вправду запечатлевают что-то навсегда. И хорошее, и плохое. Запечатлевают и не дают забыть. Если человек помнит о чем-то хорошем, ему обязательно захочется это хорошее сделать снова. А если плохое не забыл, то, значит, никогда больше его не повторит.

Тихо хлопнула входная дверь. Дядя Вова вернулся. Я подняла голову, посмотрела на расставленные у стены фотографии дымящихся нью-йоркских небоскрёбов, людей на носилках… Потом встала, включила компьютер. Нужно обязательно написать дяде Алику, позвонить дяде Сейфали, послать открытку дяде Вите, разыскать Гришу. Сказать, что я ничего не забыла, что я их помню и очень люблю.

Наконец компьютер загрузился.

«Маргарет Манукян, – набрала я крупными шрифтом. – Название экспозиции: „Фотографии на память”».

Красные, жёлтые, синие

Самой богатой в нашем бакинском дворе считалась тётя Фира. Вся квартира в коврах, хрусталь, бриллиантовые кольца и серьги.

Соседи без конца твердили, что тётя Фира просто озолотилась на своём печёном – свадебных и юбилейных тортах. Что за сумасшедшие деньги достаёт у спекулянтов дефицитное сливочное масло, получает из Москвы посылки с ванилью и фигурным шоколадом. Что мешками покупает в магазинах муку и сахар. И что из-за постоянных кондитерских запахов весь двор скоро заболеет астмой или аллергией.

А мне очень нравился аромат ванили и кардамона, густо наполняющий наш двор. Я часто тянула маму к тёте Фире полюбоваться готовыми тортами. Огромными, роскошными, щедро украшенными кремовыми розами, орехами и шоколадными фигурками.

Мама не очень любила ходить к тёте Фире. Ведь та каждый раз удивлялась, до чего мы с сестрой не похожи друг на друга. Совсем ничего общего. Алида – смуглая, худая, с тёмными прямыми волосами и длинным тонким носом. Я – толстенькая, щекастая, кудрявая и круглоносая. Как будто от разных отцов. С Алидой-то всё ясно, она просто папина копия. Не то что я.

Мама каждый раз переживала из-за этих разговоров. Потом сходила в фотоателье, отдала увеличить бабушкину фотографию и повесила её в большой комнате. Бабушка в молодости и я – одно лицо.

Бабушку я не застала, она умерла ещё до моего рождения. Всего в шестьдесят лет. Тётя Нора, приезжая погостить в Баку из Еревана, всегда шумно вздыхала, глядя на бабушкин снимок:

– Разве это возраст? Наши все до восьмидесяти пяти – девяноста доживали. Бедняжка, не выдержала такого удара!

Удар бабушке нанесла моя мама. По крайней мере, об этом, печально качая головами, шептали все наши армянские родственники. И кировабадские, и бакинские, и ереванские, и московские. На каждом дне рождения, свадьбе, поминках обсуждалась история несчастливой бабушкиной судьбы. Бегство из Карса во время турецко-армянской резни весной 1915 года[3]. Ночное нападение турок, пристреливших трех старших бабушкиных братьев. Самый острый кухонный нож, который бабушка каждую ночь прятала под свою подушку. Привычка называть азербайджанцев «турками». И, главное, мамино замужество, отъезд в Кедабек.

– Бедная женщина со смертного одра умоляла дочь не выходить за азербайджанца… Но у этой девочки каменное сердце. Вышла! – шептались старухи спустя много лет. Несмотря на то что мама давным-давно уже помирилась с тётей Норой и что папа на бабушкиной могиле поставил чёрный мраморный памятник. А они всё равно между собой называли маму не по имени, Гретой, а по папиной фамилии – Гаджиева. Хоть и знали, что мама не меняла свою фамилию. Так и осталась с девичьей – Аванесова.

Каждый раз, возвратившись из детсада, я надолго «прилипала» к письменному столу Алиды. Восхищённо щупала жёсткие колючие кончики её длинных тугих кос, разглаживала вкладыш от детской американской жвачки, с удовольствием вдыхала запах валерьянки, которой счищались с пальцев чернильные пятна. А сестра небольно щипала меня за щёку и совала слоёную трубочку из школьного буфета.

Родители очень гордились Алидой. Потому что она училась на одни пятёрки, легко запоминала стихи, шпарила длиннющие французские тексты, сама писала многостраничные сочинения, заметки в школьную стенную газету. Всерьёз спорили, кто пойдёт на родительское собрание.

Зато к моей классной шли как на каторгу. Там ведь всё время сплошная нервотрёпка:

– Болтает на уроках, дерётся, читает постороннюю литературу, забывает учебники и тетради, дружит с одними мальчишками… Даже не верится, что они с Алидой сёстры. Просто небо и земля!

Папа, когда впервые услышал про небо и землю, ужасно разозлился. Еле-еле дотерпел до дома и устроил маме скандал:

– Слышала, что сказала эта женщина? Что я не отец родной дочери! Конечно, только сумасшедший поверит, что Аванесова Света – дочь Гаджиева Вагифа!

Мама испуганно прижимала к губам указательный палец, глазами показывала на открытое окно.

Мою фамилию тщательно скрывали от родственников и друзей. Задаривали участковую врачиху, чтобы та не проболталась соседям, отдали во французскую школу, в которой училась Алида, в шести автобусных остановках от дома. Вместо маминой, до которой было всего три квартала. И всё из-за ссоры столетней давности!

В июне 1975-го, за полгода до моего рождения, папа устроился грузчиком на коньячный завод. Днём работал, вечером с друзьями «пробовал» припрятанный коньяк. Мама долго терпела, веря папиным клятвам «завязать», потом начала ругаться и плакать. А однажды вечером собрала вещи, купила билеты и уехала с Алидой в Ереван. Тётя Нора в первый же день сходила в загс, договорилась там со своей знакомой, и родителей развели.

Папа прилетел в Ереван через три дня. Трезвый, испуганный, похудевший. И целый месяц простоял под окнами тёти-Нориной квартиры. Кричал, что не сдвинется с места, так и умрёт внизу, у маминых ног. Бежал за скорой помощью, увозившей маму в роддом. Писал записки, передавал цветы, совал деньги медсёстрам.

Родители помирились, только когда мне исполнилось две недели и мама уже зарегистрировала меня на свою фамилию. Папа от радости ничего не соображал. Без конца целовал Алиду, маму, меня, сыпал разными клятвами. Даже согласился с тёти-Нориным предложением и дальше оставаться с мамой в разводе. Ведь тогда после сноса нашего аварийного дома нам «светили» бы сразу две квартиры.

Но в Баку папа опомнился. Долго разглядывал моё свидетельство о рождении, недовольно бормоча себе под нос:

– Аванесова Светлана… Аванесова Светлана…

Нашим азербайджанским родственникам родители объявили, что меня назвали Севой, Гаджиевой Севинч.

Со второго по пятый класс я каждую большую перемену и после уроков играла в мушкетёров. В ущерб учебникам и тетрадям таскала в школу толстый потрёпанный том «Трёх мушкетеров», шёпотом пересказывала мальчишкам интригу предстоящей игры, потихоньку ощупывала в портфеле «шпагу» – короткую, покрытую глубокими рубцами мамину скалку.