22 шага против времени - Валерий Квилория

Поднявшись в гостиную, Шурка застал там разудалое веселье. Лера сидел на диванчике с полным бокалом шампанского и, открыв рот, слушал помещика. Тот в форме подпоручика пехотного полка со шпагой на поясе стоял посреди залы, картинно подбоченившись одной рукой, положив на эфес[63] шпаги ладонь другой. На груди у Переверзева блистал орден Святого Георгия 4-й степени[64]. Под ломберным столом навалом лежали игральные карты и полдюжины пустых бутылок из-под шампанского.

Увидев друга, Лера обрадовался.

– Шурик, – начал он и тут же поправился. – Князь, не хотеть послушать рассказ очевидца, каков есть наш храбрый хозяин? Их честь даже получить орден.

Гордо выпятив грудь, Переверзев, который, судя по всему, был в сильном подпитии, выступил вперёд.

– За храбрость и мужество, – пояснил он, – оказанные во время сражения при городе Журже 21 февраля 1771 года, за вступление в ретраншамент[65] и за подавание примера своим подчинённым, а равно за поражение противника своими руками.

– Это где так? – присел на краешек дивана Шурка, свыкаясь с обстановкой.

– В Молдавии, – шепнул Лера.

– Да, – продолжил между тем помещик, – наш Смоленский полк всякого повидал. И дрались отчаянно, и турка били на славу. Под началом Суворова[66] нам был пожалован гренадёрский бой[67]. А при Ларге[68] да при Кагуле[69] полк и вовсе проявил чудеса храбрости.

– Это реки такие, – тихо пояснил Лера и, уже обращаясь к помещику, сказал громко: – Ваш обещал сказать о Кагульский подвиг.

– Есть-есть, – посмотрел на него косо Марьян Астафьевич.

И замолчал, склонив голову на грудь.

– Дело было годом ранее, в летнюю кампанию[70], – начал он.

– Блистательное, доложу я вам, дело. Семнадцать тысяч наших воинов, и я в том числе, – стукнул он себя кулаком в грудь, – разбили наголову полтораста тысяч турок да ещё отразили наскок сто тысяч татар, угрожавших нам с тылу.

Шурка ушам своим не поверил – семнадцать тысяч против двухсот пятидесяти – это же верная смерть.

– Да-да, – подтвердил, видя его недоумение, отставной подпоручик, – ровно так и было. Великий визирь[71] турецкий Галиль-бей, что стоял супротив нас в Молдавии, желал поставить русское войско меж двух огней. Уничтожить нас, а потом пойти ко Львову, соединиться с польскими конфедератами[72] и уж воевать супротив нас в Польше до самой России.

Переверзев перевёл дух и продолжил.

– Турки в семи верстах от нас разбили свой лагерь на левой стороне устья[73] Кагула. А татарва на спорых конях принялась облегать наш тыл, отрезывая подвоз продовольствия. Войско наше находилось в весьма затруднительном положении, но не унывало, ибо с нами был сам генерал-фельдмаршал граф Румянцев[74]. Сей гений разделил малую армию нашу на пять четырехугольников, расположенных в некотором отдалении один от другого. А после крестообразным их огнём не токмо удержал в повиновении турецкую конницу, но и защитил свою собственную, поставив оную в пустых промежутках каре[75], позади пушек. Будучи прикрыта огнём артиллерии и пехоты, конница наша могла свободно действовать в преследовании неприятеля. На рассвете генерал-фельдмаршал построил войско в боевой порядок, и двинулись мы вперёд. Изумлённые отчаянным нашим мужеством и громом орудий, неверные[76] встретили русские полки с ожесточением. Спешили зайти нам в тыл. Но Румянцев сквозь дым и огнь наблюдал все шаги мусульман и быстрым поворотом войск угрожал отрезать турецкую конницу от лагеря. Она с криком и с чрезвычайной скоростью понеслась назад, оставив нападение на каре Племянникова[77]. Три часа кряду полки наши в непрерывном огне пролагали себе дорогу к стану турецкому. Между тем Гудович[78] и Потёмкин, занявшие ночью с вверенными им отрядами выгодную позицию на высотах, прикрывали от хана крымского обозы и препятствовали ему атаковать армию нашу с тыла. Все пушечные выстрелы со стороны неприятеля обращены были на каре, где находился Румянцев, и на каре Племянникова, шедшее по левую сторону. Румянцев беспрестанно был под тучею ядер, которые часто попадали в лошадей сопровождавших его чинов. Уж турецкие батареи начинали умолкать, уж каре Племянникова простирало руки к овладению укреплением. Вдруг десять тысяч янычар[79], выскочив из лощины, ударили с саблями, кинжалами и с криком на правую сторону каре. Ворвались в середину, смяли полки Муромский, 4-й Гренадёрский и Бутырский, заставили их бежать. Увидев смятение, неустрашимый наш Румянцев поскакал к бегущим, вскричал: «Стой, ребята!».

Марьян Астафьевич вскинул правую руку с растопыренной пятернёй и стал похож на седовласую Родину-мать, которую Шурка видел на плакате времён Великой Отечественной войны. Глаза отставного подпоручика горели безумным огнём, и Шурка вдруг представил, как фельдмаршал Румянцев под пулями и ядрами преградил путь отступающей в панике пехоте.

– Голос героя в один миг отозвался в сердцах воинов, – продолжал с пафосом помещик. – Россияне остановились, устроились. Смоленский наш полк отразил янычар. Каре Племянникова сдвинуло ряды и с криком «Да здравствует Екатерина!» устремилось вперёд. Через тройные рвы мы взлетели в укрепления. Визирь, устрашённый поражением янычар, составлявших лучших его воинов, обратился в бегство. Спасаясь от наших штыков, турки гибли в Дунае толпами…

Переверзев перевёл дух и заключил торжественно: – Войско русское приветствовало мужественного предводителя своего с победою, восклицая: «Ты прямой солдат!»

Весь турецкий лагерь, сто сорок орудий, шестьдесят знамён, множество снарядов и две тысячи пленных достались нам в награду. Неприятеля полегло до сорока тысяч, а наш урон ранеными и убитыми не превысил тысячи человек. Вот где была славная виктория!

Смахнув набежавшую слезу, отставной подпоручик как-то разом весь сник. Посмотрел на груду карт под столом, на пустые бутылки, потом на иноземного графа Леркендорфа и словно очнулся.

– Я оставлю вас, господа, – сказал тихо и тут же вышел.

Прощаясь с жизнью

Как только друзья остались одни, Лера отставил бокал с непочатым шампанским, вышел на центр залы и, передразнивая помещика, подбоченился.

– Переверзев мне абсолютно всё в карты проиграл, – обвёл он рукой вокруг себя, – и усадьбу, и земли, и деревни, и крестьян, которые в них живут. Могу хоть сейчас твою Варю на все четыре стороны отпустить. Теперь я здесь хозяин.

– Ну, это мы ещё посмотрим, – окинул его недобрым взглядом Шурка и поспешил прочь из гостиной.

Захарьеву показалось, что помещик спустился на первый этаж, и он бросился вниз. Сбежал с лестницы и прислушался. Тишина, только из-за неплотно прикрытой двери девичьей доносились всхлипывания. Шурка подошёл ближе и услышал прелюбопытный разговор.

– Пропали мы, – говорил сквозь слёзы женский голос. – Молодой граф не иначе, как злодей. Обыграл нашего пана в два счёта. Ноне Марьян Астафьевич непременно руки на себя наложат. А новые баре из нас почнут кровушку пить. Ведь граф чай немец, а у них вера такая – лютая.

– Не лютая, а лютеранская[80], – поправил мужской голос. – Да и потом, не немчура они – аглицкого подданства. Хотя там тоже всяких упырей и вампиров премножество.

– А коли не порешат нас, – вёл своё женский голос, – то непременно распродадут.

– Да может, Марьян Астафьевич ещё откупятся?

– Не откупятся. Вишь, в кабинете закрылись. Того и жди – стрельнут…

Шурке стало жутко неприятно от мысли, что из-за них с Лерой кто-то так переживает, а кто-то и вовсе хочет себя жизни лишить. Пусть это и жестокосердный крепостник-помещик.

Переверзев между тем сидел за столом в кабинете и сочинял предсмертную записку.

«Моя покорнейшая просьба, – значилось там, – кто в сей покой пожалует, того умирающий человек в полном спокойствии своего духа просит покорно, дабы не произошли напрасные подозрения и замешательства, прочесть нижеследующее:

Причиной моего ухода есть не Аглицкая болезнь[81] и не вольнодумство, а полное опустошение. Сего дня я есть ничто, ибо ежели ранее за душой моей были и земли, и деревни, и крепостных душ более пятиста, то ныне состоялось совершенное уничтожение всех моих благ.

Посему, господа нижние земские судьи[82], я и оставляю вашей команде мое тело. Я его столько презираю… Будьте в том уверены».

Закончив письмо, он прошёлся по кабинету и задумчиво посмотрел в окно. На столе в открытом ящичке ожидали на выбор два заряженных пистолета. Переверзев хотел было перейти к завершающей стадии, но тут в дверь стукнули, и явился князь Захарьевский.