Нормандия - Неман - Мартина Моно

Леметр и Шардон кончили завтракать. Леметр восторгался партией в шахматы, сыгранной двумя русскими. Когда-то он сам немножко играл, но теорией никогда серьезно не занимался. Русские играли медленно, как будто время для них не существовало; они играли с бесстрастностью, свойственной лишь игрокам в поке]р.

Шардон мерился силами на бильярде с летчиком, которого все называли «Татьяна» — не потому, что он был женствен, а за то, что у этого улыбающегося здоровяка был прекрасный тенор, который, как говорил Бенуа, «брал за душу», и его любимой песней была песня о Татьяне, о разлуке с ней, которую принесла война. Татьяна пел «Татьяну» при любых обстоятельствах, даже когда капитан Сарьян делал ему неприятные замечания по поводу плохого ухода за мотором. В подобных случаях песня звучала особенно трогательно.

Оставался лишь один шар, и очередь бить была Шардона. Собравшиеся вокруг бильярда Кастор и несколько русских следили за игрой.

— Кастор, — спросил Шардон, — «тише» — как это говорится по-русски?

— Это не говорится, а кричится, — ответил Кастор.

И он в самом деле что-то прокричал.

Шардон неторопливо готовил свой удар. Он пробил — и последний шар исчез в лузе. Это был настоящий удар. Летчики просто вопили от удовольствия. Татьяна с важным видом насвистывал «Татьяну».

— Видно, мне придется учить его играть на бильярде! — сказал Шардон.

— Теперь Татьяна должен лезть, — объявил Кастор.

Летчики теребили Татьяну. Они что-то кричали, Шардон не понимал что, он уловил только одно: летчики единодушно требуют чего-то от Татьяны, а тог отказывается.

— Что они от него хотят? — спросил Шардон.

— Они требуют, чтобы Татьяна пролез под столом, — объяснил Кастор. — Это — наказание проигравшему.

— Значит, и мне пришлось бы лезть под стол?

Кастор метнул на него язвительный взгляд.

— Это тебе не по вкусу?

— Это было бы досадно.

— Смотри, — обернулся Кастор.

Татьяна, согнувшись, пытался протащить свои широкие плечи между ножек бильярдного стола. Вдруг один из русских, смеясь, что-то сказал. Кастор тоже засмеялся.

— Что он говорит? — обратился к нему Шардон.

— Он предлагает ему спеть, чтобы оплатить фант.

Татьяна, не поднимаясь с колен, взглянул на Шар-

дона, словно хотел сказать: «Его дело решать».

— Я предпочитаю, чтобы он спел, — сказал Шардон.

Ему было не по себе. Для Татьяны, для остальных это была всего лишь шутка, забавное следствие проигрыша. Но Шардон чувствовал себя так, словно с него с живого сдирали кожу. Быть униженным — это ужасно, это трудно забыть. Только сейчас он понял, что представляло собой перемирие сорокового года, и по-новому осмыслил тот неизгладимый след, который оно оставило в его душе.

Татьяна согласился спеть, но попросил гармонь. Ее отыскали где-то в углу. Переходя из рук в руки, она дошла до Татьяны. Он взял несколько негромких аккордов и запел. Воцарилась тишина. Кастору даже не пришлось просить об этом. Было лишь слышно, как переставляли фигуры на шахматной доске. Французы не спрашивали Кастора, о чем поет Татьяна. Иваново был их вселенной. Слушая Татьяну, они чувствовали, как она сужается. И вот уже это всего лишь точка в сердце гигантской и очень малознакомой им страны. Каким образом в одной песне умещается топот низкорослых казацких лошадей и величавая медлительность рек, таинственная Сибирь и Украина? Откуда в песнях Татьяны такая сила, что притих даже доктор?

Так дуадал Перье, сидя один за столом с нашлепкой пластыря на щеке. Он тщетно пытался написать письмо. Хрипловатый и нежный, серьезный и волнующий голос Татьяны заворожил его. Хорошенькая девушка-официантка накрывала столы. Он по привычке улыбнулся ей. Она опустила глаза, улыбнулась и отошла с горой тарелок. Он вновь попытался сосредоточиться на письме, но ему мешали голос Татьяны и надрывные звуки гармони. Но было и еще кое-что… Терзая ни в чем не повинное перо, юный Перье думал, и к нему пришло нелегкое понимание того, что надо быть до конца честным.

Скрипнула дверь. Пикар подошел к доктору.

— Доктор, Виньелет только что врезался в кучу снега.

— Шалопай, — отозвался доктор. — И еще во время завтрака…

Татьяна умолк. Доктор схватил свой чемоданчик, который был у него под рукой всегда, даже во время еды, и устремился к. летному полю.

Перье становилось все более не по себе. Летчики бросились за доктором. В горле у Перье словно застрял какой-то комок. Не из-за Виньелета, нет. Каждому свое! Но ой вспомнил взгляд своего механика при последней посадке, холодный голос Сарьяна, регистрирующий без комментариев все повреждения, заговорщическую улыбку Виньелета в Тегеране. Он сердито отбросил письмо и тоже вышел на поле.

Самолет Виньелета был исковеркан. Он торчал из кучи снега, подобно какому-то странному гигантскому растению. Русские уже пригнали «санитарку» и пожарный насос. Французы бежали следом за доктором, который размахивал чемоданчиком, ни на секунду не переставая выкрикивать ругательства — богатство словаря доктора поражало его друзей. Сарьян был уже тут и, не отрываясь, смотрел на останки самолета. В толпе летчиков Перье чувствовал себя беспредельно одиноким.

Из груды обломков появилась нескладная окровавленная фигура — Виньелет, живой, хотя и с рассеченным лбом.

— Все в порядке, я цел.

Перье потерял интерес к тому, что делал доктор и окружившие Виньелета товарищи. Ori не мог оторвать взгляда от СарьяНа. Тот выглядел невесело. Сарьян подошел к самолету, осмотрел его, покачал головой.

— Напишешь рапорт, — приказал он наконец механику.

Перье понял, что так или иначе, но конец близок.

Если бы только это было концом и его тревог!

* * *

Утром следующего дня оба они стояли по стойке «смирно» в кабинете Марселэна: Перье — с пластырем на щеке, Виньелет — забинтованный, что все равно не прибавляло ему солидности. «Мальчишки, — думал Марселэн, разглядывая их, — дети! Но ведь у нас не детский сад! За ребячество надо платить! А здесь оно обходится слишком дорого».

— Поздравляю вас! произнес он. — Если так пойдет дальше, вы уничтожите больше русских самолетов, чем немцы. Если, конечно, русские не потеряют терпения.

Перье был бы рад оставаться невозмутимым и Принять упреки, не моргнув глазом. Но он невольно кусал губы и, к своему огорчению, чувствовал, как на его виске пульсирует вена. Правда, сознание, чтр Виньелет был точно в таком же состоянии — это он чувствовал, даже не глядя на товарища, — несколько утешало его.

Голос Марселэна зазвучал неожиданно жестко. Лучше бы уж он кричал. Крик может вытерпеть каждый. Но эта холодная ярость, этот гнев, который нельзя выразить словами, невидимый, но несомненней, как нити основы за вышивкой, были совершенно непереносимы.

— Вы сказали неправду, — говорил Марселэн. — Вы не налетали трехсот часов.

Он вонзил взгляд в Перье.

— Сколько?

— Половину, — ответил тот.

Теперь он не солгал бы, даже если бы это грозило ему смертью.

— Виньелет?

— Около половины, — прозвучал ответ.

«Так, — подумал Марселэн. — Значит, скажем, треть. Максимум сто часов. Проклятые, паршивые мальчишки, подлые обманщики».

— У немцев первоклассные пилоты, — сказал он, — у них за спиной трехлетний опыт войны. Вы понимаете, что глупо недооценивать противника? На что вы надеетесь в воздухе?

— На удачу, хоть один раз, — сказал Перье.

— А потом?

— У нас в эскадрилье есть «ассы», — добавил Виньелет, — я надеялся, что рядом с ними…

4 Мартина Моно

И, не договорив, он с отчаянием махнул рукой, Перье тоже стал «вольно».

— Мы надеялись… *

И эта фраза повисла в воздухе. Что тут можно сказать? Как объяснить. Скелеты разбитых самолетов стоят между тем, чего они хотели бы, и тем, что у них получается. Умение надеяться — небольшое достоинство для военного. Чем могут помочь надежды в этой строгой геометрии армий?

— Вы не представляете никакой опасности для немцев, никакой!.. — продолжал Марселэн. — Вы опасны лишь для своих же товарищей. Я должен вас откомандировать.

«Вот приговор, — подумал Перье. — Он справедлив, возразить нечего. И все же это ужасно». В Англии, читая смертный приговор, судья надевает черную шапочку. Марселэн этого не знал. Но глаза Перье видели ее на голове майора.

Перье ошибался: Марселэн знал. С самого начала он старался быть справедливым. Он верил в людей и старался понять, чего стоили стоящие перед ним эти два парня. Они солгали, да, но они солгали, чтобы поехать сражаться. Следуя логике, их надо прогнать. Да, но так ли уж это муДро и логично — ввергнуть двух моло-; дых людей в отчаяние? Ведь, в конце концов, они все-таки не дети. Или точнее, это дети, которые приняли на себя мужскую ответственность. Они бродят по сумрачному лабиринту юности. Куда их направить? К вечному детству или к зрелости? Они были легкомысленны? Хорошо, мы их сделаем посерьезнее.