Исторический этикет - Мария Ивановна Козьякова

намерением поцеловать руку видит, как та ее тотчас же убирает, дабы избежать этой чести. Испанская королева прячет свою руку от юного эрцгерцога Филиппа Красивого; тот некоторое время выжидает, делая вид, что оставил свое намерение, но как только предоставляется удобный случай, он быстрым движением хватает и целует руку королевы, чему она не успевает воспротивиться, будучи повергнута в изумление неожиданностью поступка. Чопорный испанский двор на сей раз не может удержаться от смеха, ибо королева уже и думать забыла о грозившем ей поцелуе.

Правила этикета тщательно формализованы. Точно предписано, каким именно придворным дамам следует ходить рука об руку. И не только это, но также и то, должна ли одна поощрять другую к подобной близости или нет. Такое поощрение выражается в кивке или приглашении вместе пройтись, для старой придворной дамы, описывающей церемониал Бургундского двора, понятие – чисто техническое.

Обычай, велевший не отпускать уезжающего гостя, принимает здесь формы крайней докучливости. Супруга Людовика XI несколько дней гостит у Филиппа Бургундского; король точно установил день ее возвращения, однако герцог отказывается ее отпускать, несмотря на мольбы со стороны ее свиты и невзирая на ее трепет перед гневом своего супруга.

Поведение молодых аристократов определялось целой системой установленных форм. Вместо одного-единственного Амура имелась причудливая, разветвленная мифология персонажей Романа о розе. Нет сомнения, что Радушный Прием, Сладостная Мысль, Обманчивость и другие населяли воображение и вне прямой связи с этим литературным произведением. Тончайшие цветовые оттенки одежды, цветов, украшений были полны значения. Символика цвета, которая и в наше время еще не вполне забыта, в отношениях между влюбленными занимала тогда важное место. Тот, кто знаком был с ней недостаточно, мог найти соответствующие указания в появившейся около 1458 г. книге Сицилийского Герольда Геральдика цветов; стихотворное переложение ее, сделанное в XIV в., было высмеяно Рабле не столько из презрения к данному предмету, сколько, пожалуй, из-за того, что он сам хотел написать об этом.

Ритуал в церкви был местом пышных и продолжительных церемоний. Прежде всего это приношение, которое никто не желает возложить на алтарь первым.

«Прошу. – О нет. – Вперед, смелей! Кузина, право же, ступайте.

– О нет. – Соседке передайте, И пусть она идет тотчас.

– Как можно? Только после Вас, Мне дабы не попасть впросак. Идите Вы, без Вас никак Священник не приступит к службе», Когда, наконец, более знатная дама выходит вперед, скромно заявляя, что делает это лишь затем, чтобы положить конец спорам, следуют новые препирательства по поводу того, кто первым должен поцеловать мир, пластинку из дерева, серебра или слоновой кости. В позднем Средневековье вошло в обычай во время мессы целовать «мир» вместо того, чтобы, обмениваясь лобзанием мира, целовать друг друга в губы. Это превратилось в нескончаемую помеху службе, когда среди знатных прихожан «мир» переходил из рук в руки, сопровождаемый вежливым отказом поцеловать его первым.

«Младая женщина в ответ:

– Брать не должна его, о нет.

– Возьмите ж, милая, прошу.

– О нет, я столь не согрешу, – Всяк дурочкой меня сочтет.

– Отдайте мадемуазель Марот.

– Нет, ни за что, Христос храни! Пусть мир возьмет мадам Эрни.

– Прошу, мадам. – О, можно ли? Вручите мир жене бальи!

– Нет, губернатора жене».

Посещение храма превращалось, таким образом, в род менуэта: при выходе спор повторялся, затем возникало соперничество за предоставление особе более высокого ранга права раньше других перейти через мостик или через узкую улочку.

Со времен трубадуров значительное место в придворных беседах занимает казуистика любви. Это было как бы облагораживающим возвышением любопытства и пересудов до уровня литературной формы. Кроме «светских книг, сказаний, баллад», трапезе при дворе Людовика Орлеанского придают блеск «изящные вопросы». Разрешить их должен прежде всего поэт. Компания дам и кавалеров приходит к Гийому де Машо; следует ряд «случаев с разлуками и приключениями любовников». В своем Судилище любви Машо отстаивает мнение, что дама, у которой умер ее возлюбленный, меньше заслуживает сострадания, чем та, возлюбленный которой был ей неверен. Каждый казус такого рода подвергается обсуждению в соответствии со строгими нормами: «чего бы вы более пожелали: чтобы люди дурно говорили о вашей возлюбленной, а вы знали бы, что она вам верна, – или же чтобы люди говорили о ней хорошее, а вы знали бы за нею дурное?» И ответ в согласии с высокими формальными понятиями нравственности и неукоснительным долгом отстаивать честь своей возлюбленной перед окружающими не мог звучать иначе, нежели: «Мадам, лучше бы для меня слышать, что о ней говорят хорошее, и зреть дурное».

Если дама, которой пренебрегает ее первый возлюбленный, заводит себе второго, более преданного, – должна ли она считаться неверной? Дозволяется ли рыцарю, утратившему всякую надежду свидеться с дамой, ибо она содержится взаперти ее ревнивым супругом, в конце концов обратить свои помыслы на поиски новой любви? Если рыцарь, оставив свою возлюбленную, устремляется к даме более знатной, а затем, отвергнутый ею, молит о милости ту, которую он любил прежде, может ли она простить его, не рискуя нанести урон своей чести?

От подобной казуистики лишь один шаг до того, чтобы обсуждение любовных вопросов приняло форму судебного разбирательства, как в Приговорах любви. Все эти формы и обычаи проявления любви мы знаем только по их отражению в литературе. Но все это было в ходу и в действительной жизни. Кодекс придворных понятий, правил и форм не служил исключительно для того, чтобы с его помощью заниматься версификацией, – он был неотъемлемой частью аристократического образа жизни и, уж во всяком случае, светской беседы.

Траур всей своей пышностью и великолепием формы призван был подчеркивать, сколь обессилен был пораженный скорбью. Чем выше ранг, тем героичнее должно было выглядеть изъявление скорби. Королева Франции в течение целого года не покидает покоев, в которых ей передали сообщение о смерти ее супруга. Для принцесс этот срок ограничивался шестью неделями. После того как графине Шароле, Изабелле Бурбонской, сообщают о смерти ее отца, она сначала присутствует на траурной церемонии в замке Коувенберг, а потом затворяется у себя на шесть недель, которые проводит в постели, обложенная подушками, но полностью одетая, в барбетте, чепце и накидке. Комната ее сверху донизу завешена черным, на полу вместо мягкого ковра расстелена большая черная ткань, обширная передняя также завешена черным. Знатные дамы остаются в постели в течение шести недель, только соблюдая траур по мужу; по отцу или по матери – всего