Две недели - Роберт Александрович Балакшин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Он вставил два стекла в зимние рамы — в конце марта была катавасия, зашли какие-то алкаши насчет стакана, он дал им, а они вместо благодарности оборзели, пришлось вышибать их с боем из квартиры; перекрыл сарайку, починил половицу на крыльце, съездил на кладбище, изобиходил там могилы отца с матерью. На обратном пути с кладбища разговорился он в автобусе с женщиной — воспитательницей из детсада. Посетовала она: никак не удается им песка для детей привезти. На другой день скатал он на работу, договорился с одним шофером и привез в детсад самосвал чистого речного песка. Пришлось, конечно, шоферу свою пятерку отдать, да не жалко, не столько в другой раз пропиваешь.
Думалось: за заботами и трудами привычно протечет время, но минуло всего три дня. Ну и что, а к ней ни ногой!
«Ох, Лизка, Лизка!» — вспоминал он ее. Теперь его особенно бесило и возмущало то, что она угощала его глазуньей. Заманивала. Думала, бич бездомный, пьяница горе-горький, накормлю, и Вася! Будет похаживать, куплю глазуньей.
«Что я, ее глазуньи дешевой не едал?!» Он с грохотом вытащил из духовки сковородку. Вскоре растопилось, зашипело и забрызгало масло. Только бы тюкать яйцо боком о край сковородки и, разламывая его на половинки, выпускать на скользкое сковородное дно упругую массу белка и желтка.
А яиц-то нет, не куплены!
Он в сердцах затолкнул сковородку назад в духовку.
Все, довольно! Наплевать и забыть! Но забыть было не просто. За что ни примись, воспоминания окольными путями приводили к ней. Вставляет он те же стекла и думает: кажись, у ней правое верхнее стекло в раме треснуло. Перекрывает сарайку, а в голове: интересно, у нее сарайка не течет?
Даже принявшись за мытье недельной посуды и отскребая ногтем намертво приклеившуюся рыбную кость, он не мог уйти от мыслей о Лизе. Хорошо ему воду на газе греть, пять минут — и чайник готов, а ей-то с керосином каково?
В детстве он бегал с трехлитровым бидончиком в «керосинку» к пристани. Сейчас на ее месте четырехэтажный дом с хлебным магазином. В «керосинке» постоянно был грустный, одуряющий керосиновый запах. Почему-то думалось, что так должны пахнуть пальмы, нарисованные на коробках, продававшихся тут же в «керосинке». А сколько всякого другого добра было на полках! Мотки фитилей разнообразнейшей ширины, бокастые, с длинными трубчатыми шеями стекла к лампам, страшные бутылки денатурата, ведра, лопаты, напильники, гвозди, заманчивые и недоступные перочинные ножички, фонарики, однажды даже вкусно пахнущий новыми ботинками хомут.
И откуда у плешатого дядьки берется столько сиреневатого, пахучего керосина, что сколько он его ни черпает литровым черпаком, керосин никогда не кончается. Воображение рисовало что-то необыкновенное, фантастическое, но, зайдя случайно за «керосинку», он увидел отпотевшую ржавую цистерну на чурбаках и подходившие к «керосинке» трубы.
Часто потом бывало в жизни: заранее радуешься чему-нибудь необычайному, мечтаешь, ждешь, а в конечном итоге получается, что ничего нет, из-за чего стоило бы волноваться, все сводится к ржавой цистерне и знакомым неизбежным трубам.
Но, вспоминая «керосинку», Карташов незаметно для себя вспоминал сумрачный коридор, кухню, запах супа, ее глаза, картинку, весенним пятном светившуюся на унылых обоях перегородки.
Пойти, что ли, к ней? И чего тогда расфуфырился, разозлился, убежал? Не вытерпел, надоело. Подумаешь, нетерпеливый какой. Больно горяч! Да что она одна, что ли!
Дохлый номер все это. Никуда ходить больше не следует, не мальчишка бегать за ней. Но ведь он пообещал привезти дров. И не привезти нехорошо, болтуном окажешься, подумает — спьяну намолол — и в кусты; а с другой стороны, с какой стати везти, если больше туда не пойдешь?
Да отвезу, после хоть сорвать с нее можно. Кому-то платить ей надо, все не чужому, своему. — Карташов невесело усмехнулся. — И где она дров сухих теперь купит, проволынила до осени. Тоже мне…
Домыв посуду, Карташов сходил на лесотаску, что была неподалеку, нашел машину. В обед они с Колькой накидали дров: потолочных балок, половиц, бревен, отвезли и свалили к ее сарайке. О сарайке пришлось спрашивать у соседей, Лиза работала. И хорошо — не объясняться с ней. Кольке он соврал, что дрова для двоюродной сестры, сочинил, почему сама не заготовила, и повел его на веранду угощать за помощь пивом.
На веранде — обширном зале с бетонным полом и крышей из цветных волнистых листов — несмотря на середину дня, у высоких, по грудь, столиков пило вино, разговаривало, курило и ругалось много взрослых мужчин. Под столиками бродила собачонка и, искательно помахивая хвостиком, попрошайничала. Сквозило: ветерок шевелил на полу смятые комки бумаг.
— Не климат, — поеживаясь, сказал Карташов.
— Да, — согласился Колька и намекнул: в баре, дескать, в тепле.
Но у Карташова были еще слишком свежи воспоминания о баре, да и не намерен он был поить Кольку. Перебьется. Кружки четыре — и хватит с него.
За три столика от себя Карташов увидел Эдьку Быкова. Года четыре назад они в одной бригаде вкалывали грузчиками в порту. Карташов там надорвал себе спину, и с того времени зимой стали мучить его приступы радикулита. Хотел он на спор какую-то хреновину от земли оторвать, да не так взялся.
Пока шли обоюдные разговоры о житье-бытье — заработках, знакомых мужиках — Колька, чутко уловивший перемену обстановки, обернулся до магазина.
По веранде прохаживался участковый. Карташов знал его хорошо, однако в компании на знакомство рассчитывать не приходилось, и во избежание недоразумений, отхлебнув пива, водку разлили прямо в кружки.
С веранды открывался вид на реку: на том берегу стеной желтели тополя, вдали виднелся белый Петровский домик; глава церкви, недавно покрытая оцинкованным железом, вспыхивала белым блеском в лучах прорывавшегося сквозь облака солнца, внизу у переправы шумно бурлил винтом катер, и с плота доносились звуки полоскаемого белья.
Карташов, невнимательно слушая Эдьку, рассеянно поглядывал по сторонам и улыбался, сам не зная чему. Что-то ждало его впереди, ну не сегодня, так завтра или вообще. Ведь каждый надеется, что случится и с ним что-нибудь хорошее, и вся тусклая, как немытое окно, жизнь повернется иначе.
— Клавка, Клавка, — суетливо зашептал Колька, по лицу его пробежала жадная и жалкая гримаска. — Мишка, секи момент.
Слегка откинув крупную, с высокой копной черных волос голову, лениво и хитро посматривая на улыбавшихся и задевавших ее мужиков, среди столиков плавной, вызывающей походкой шествовала девушка. С добросовестно накрашенными губами, с глазами в синячных полукружьях теней, слегка под хмельком, она играла в этом балагане перед самой собой роль Кармен, которая может с уверенностью смутить
