Автономное плавание - И. А. Намор
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Теперь следовало сообразить, где здесь дверь в туалет… Дверь, разумеется, нашлась, вот только… Уже завершив исполнение неотменяемой перед организмом обязанности, он понял, что туалетная комната в его номере разительно изменилась. Пропала душевая кабина. Вместо нее – большая ванна прямо посреди комнаты. Или так и задумано?
«Но как, ради бога, я этого не заметил вчера? Ведь, кажется, принимал душ… Нет, точно принимал! Или все-таки стоял прямо в ванне? Чушь какая-то – надо будет узнать на ресепшене, что это значит и, вообще, с какой стати?! Это мой номер??
Э-э-э… кстати! А где телевизор? И этого нет! Прямо, как у Булгакова, чего не спросишь, того и нет. И как там, у классика, было дальше? Совсем вылетело из головы! А, вот, радио! Какого черта! Что это за убожество – не ретро даже, а ископаемое какое-то! Ну, нет, один-разъединственный канал, и тот по-голландски. Ни одного знакомого слова. А нет, вот кто-то по-французски – „хочет воспользоваться случаем передать наилучшие поздравления…“ А, черт – пошел голландский перевод».
Так он ничего из этих новостей узнать и не смог, а между тем было бы любопытно услышать, а еще лучше увидеть, что происходит за стенами гостиницы утром первого января 2010 года.
А что там, кстати, происходит?
Он подошел к окну, отодвинул занавески, в комнате стало светлее. Улица была непривычно пуста. Авто почти нет, а которые есть, какие-то… не такие. Откуда-то издали доносились гудки клаксонов. И цокот копыт лошади, тянущей телегу с какими-то ящиками.
«Экологи, мать их! Как там все-таки было написано в „Мастере и Маргарите“? Это важно, вот только почему?»
Улица, что с ней не так? Велосипеды есть, но какие-то… неправильные, и опять же автомобили… А ведь вчера были нормальные и много! Не бывает так, чтобы напротив большой гостиницы после новогодней ночи все свободное пространство не заставлено машинами. Просто не бывает! И повозка, такую телегу он, совершенно очевидно, видел в Амстердаме впервые. Разве что на старых черно-белых фотографиях.
«Блин, что было у Булгакова? Это важно, важно и еще раз важно!»
Стоп, а кто он сам? Как его зовут?
«Имя! Kim ty jestes?[18] Where you came from?[19]»
Действительно, откуда? Секунду, а на каком он, собственно, языке думает? Вторая фраза – явно английская, тут и к доктору не ходи, а первая? По-польски? Но откуда он знает польский? Как откуда? От матери – она ему еще пела колыбельную: «A-a, kotki dwa, szaro-bure obydwa…»[20]
«Чушь какая!»
Мать ему пела «Шел отряд по бережку, шел издалека…»! А откуда он знает английский? Ну как, откуда? Из школы, конечно. Мистер Макфарлейн от литературы так и говорил: «Юные джентльмены, вы должны так владеть вашим родным языком, чтобы Шекспиру не было стыдно за своих потомков».
«Родным?»
«Русский язык велик и могуч» – кто это сказал?
Так какой язык ему родной? Кто его мать? Кто его отец? Когда он родился?
С какого момента он вообще себя помнит? Да, конечно, с трех лет. Первое воспоминание в его жизни – день рождения. Торт с тремя свечками. Он их задул с третьего раза. Мама поцеловала его в лоб. И все были какими-то взволнованными: мама, папа, дядя Конрад и остальные. Потом он понял, в чем было дело – именно в тот день началась Великая Война. А еще через три года его шестой день рождения тоже вышел грустным – мама все время вытирала слезы, потому что в Бельгии погиб дядя Конрад. Польский эмигрант, он служил во французской армии и был убит где-то при Пашендейле, прямым попаданием немецкого снаряда в штабной блиндаж.
«Нет, это какая-то шизофрения!»
Он родился в день запуска первого спутника – четвертого октября тысяча девятьсот пятьдесят седьмого года! Его даже хотели назвать «Спутником», но назвали, как и собирались, Степаном, в честь дедушки Степана Игнатьевича, погибшего под Минском в сорок первом. Его зовут Степан Никитич Матвеев! Да, именно так!
А кто же такой тогда Майкл? Да ведь это его самого так зовут: Майкл Мэтью Гринвуд, сын сэра Эрнеста Гринвуда и леди Сабины Гринвуд, в девичестве Лисовской, которую уже женой отец привез с собой из Франции. Свое второе имя Мэтью он получил в честь прадеда – героя восстания против царя – Матеуша Лисовского, повешенного русскими в Варшаве.
«Нет! Главное не это! Главное – какое на дворе число?»
Самое смешное или грустное, – тут уж каждый волен решать сам – заключалось в том, что кем бы он ни был, Степаном или Майклом, он знал ответ на свой последний вопрос.
Первое января 1936 года.
Олег Ицкович.
1 января 1936 года
– Mein Gott, geht es mir beschissen! – Ицкович хотел было поднять голову, но острая боль в висках заставила вновь опустить ее на подушку. – Warum habe ich nur Sekt und Cognac zusammen getrunken?![21]
Вот про коньяк и шампанское он помнил точно. Но совершенно непонятно, зачем он вообще пил шампанское. От шампанского у Олега обычно случалась изжога, и еще пузырьки, когда пьешь, в нос шибают.
– Кретин! – Ну, где-то так и есть, потому что если головы нет, то уже и не будет.
А плохо ему было так, что не хотелось жить, типа «Мама, роди меня обратно». Однако, когда тебе за пятьдесят, а твоей маман недавно исполнилось девяносто, такие просьбы звучат несколько претенциозно. Мысль эта, как ни странно, придала сил, и, плавно перевалив свое тело налево, Олег открыл глаза. В комнате царила полумгла, и это было хорошо. Но зато и совершенно не понять, который нынче час. Свет с улицы едва пробивался сквозь зашторенные окна, и означать это могло одно из двух: или еще рано, или шторы хорошие, в смысле плотные. Впрочем, возможен был, как тут же подумалось, и еще один вариант – низкая облачность, что для Амстердама вполне нормально. Ну, не мог же он, в самом деле, проспать сутки?
– Амстердам?! – вяло удивился Ицкович, аккуратно – чтобы не потревожить больную голову – вытягивая из черной пачки сигарету Gitanes. Закуривать лежа не слишком удобно, но он с этим все-таки справился и начал уже обдумывать следующий этап операции: «бросок на длину руки». На прикроватном столике стояла серебряная фляжка с коньяком, и несколько глотков…
Was geht ab?![22]
Ицкович с сомнением смотрел на поспешно выдернутую изо рта сигарету. Сигарета дымилась. Дым щекотал ноздри, а вкус ощущался во рту, но… он не курит два, нет, кажется, уже три года, и даже тогда, когда смолил по две пачки в день, это был никак не французский
