Радиация сердца - Евгений Рудаков-Рудак

На всё воля божья, всякому воздастся по делам, верила она и радовалась, что с ней остался Ваня и хоть совсем больной, но живой муж Михаил. И не думала больше – вспашет ли кто землю и бросит ли кто семя внеё, а после соберёт урожай.

Она изо всех сил принялась работать в кошаре с надеждой, что поднимет Ваню и выходит Михаила, а еще хорошо понимала, что зоотехник Федор, сволочь и кобеляка, но надо как-то и с ним сработаться. Хватит с неё судьбы Марии Шиловой.

Марфа спала отдельно от Михаила, поскольку он сильно кашлял по ночам, часто вставал, закуривал и только после этого мог ещё часа два три поспать. Измотанная от хлопот в кошаре и дома в огороде, она засыпала под его кашель и вскакивала, если вдруг становилось тихо. Прислушивалась, дышит, или… не дай бог! Какой ни какой, а мужское слово в хозяйстве много значит.

Совершенно неожиданно зоотехник стал мягко стелить. Она насторожилась и работала так, чтобы не в чем было не то что упрекнуть, но даже и замечание какое-то сделать. Первые дни он заходил один или два раза, показывал полное удовлетворение, давал какие-то советы и убеждал, то ли её, то ли себя, что она уж точно лучше Маруськи справляется с овцами. Как-то к обеду зашел весёлый, под хмельком, и даже чуть не сел на овцу на сносях. Марфа его перехватила.

– Ты что это, Федор, ты уж поаккуратнее. И усадила его на стог соломы.

– Ну, Марфа, вижу, ты тут полный командир. Тебя даже бараны слушаются, да? – он хлопнул себя по лбу и весело захохотал. – Означает это, что мы с тобой вась-вась?

– Ты о чем? – она насторожилась.

– Ни о чем. Я к тому, что работаем без проблем с тобой. Скажи, тебе нужны проблемы?

– Не нужны. А ты к чему?

– И мне они не нужны. Ни к чему проблемы. Вот мы и будем понимать друг дружку. Вот я к чему!

Федор многозначительно глянул, подмигнул и ушел. Она села на солому, на то место где он сидел и тихо сказала, поглаживая овцу:

– Неспроста. а… Ох, неспроста.

На следующий день сдохли два двухнедельных ягненка. Она записала в тетрадку, как было велено, положила тушки ягнят у выхода и начала носить сено с улицы, раскладывать. Часа через три пришел Федор, осмотрел ягнят и расписался в тетради.

– Видела, как они подыхали?

– Еще с вечера были квёлые, шатались, падали.

– Ну и… Что ж ты их не прирезала?

– Мария таких резала. И где она теперь?

– Ну, да… Маруська. Она не договаривалась со мной, не согласовывала, потому и не имела права, а тебе можно. Мы с тобой, Марфуша, родня, как бы.

– Это с какого боку припёку?

– Ну как же, мы же… Ну, я с Нюрой, случайно, полюбовно, помнишь, потёрлись. Я скажу тебе честно, мнение моё самое впечатлительное от того осталось. Ни одна наша баба так не умеет. Наши – шкворятся, а она, Нюра твоя, ого-го! К этому полезному делу с фантазией подходит. Да. а, такое может по наследству переходить от матери к дочери, или учат где-то. Она не говорила?

– В ФЗО каком-то, ппж называется, что ли, я не поняла. Одно поняла, блядству на войне тоже учат.

– Ну и шуточки у тебя про родную дочь. А война, Марфуша, и есть самое большое блядство, там кто кого зашкворит до смерти, тот и рулит. А ппж… Ну да, это… как глоток воздуха, прежде чем кровью захлебнёшься. У нас в полку, как сейчас помню, тоже у полковника была шикарная ппж. Все командиры на время войны баб себе выбирали, чтобы покрасивше, из медсанбата или из артисток каких, и возили с собой по фронтам, пока не убьют.

– Кого убьют?

– Командира чаще, а бывало и ппжу. Снарядом или бомбой чаще, бомбы не выбирают кого насмерть зашкворить.

– Упокой их всех убиенных, господи. А ты, Федор, всех баб здешних уже перепробовал.

– Ну… большинство, не скрою. А что, они сами кидаются. Мужиков-то не хватает.

– А жена?

– Сравнила. В моей нету такого, как в Нюре, а вот в тебе есть! Ты, Марфуша, давай не усмехайся. Ты мне давно нравишься.

– Так я старше тебя лет на… Сколько тебе?

– Причем тут, когда сильно нравится. Моя жена младше тебя на пять лет, я проверил в сельсовете, а ты и фигуристей, и обличьем. В тебе породу видно.

– Ты же партейный.

– Только партбилет меня и держит в упряжке. Из партии исключат – на навоз поставят, тогда точно на дохлятину сяду. Так что, мне из партии нельзя. У нас как, блудить – блуди, только партию не подводи. Идеология! А вот тебе, честно, я хочу помощь оказать посильную.

– И чем ты мне помочь собрался, дохлятиной?

– Ну, Марфа, я много чего могу. Вы же, я знаю, тоже недоедаете.

– Не мы одни. Тут поголовно недоедают, кроме некоторых.

– Не уточняй, Марфа. Хочешь, научу, ни один уполномоченный не подкопается, – Федор оглянулся, прислушался, даже по кошаре прошел до выхода и выглянул за дверь. Вернулся и упал на солому.

– У тебя ягнята будут дохнуть, так?., хочешь ты, или не хочешь. Так?

– Ну, будут.

– Пока он еще чуть живой, ты шкурку у него на животе распори и мясо вырежи. Там с курчонка мяса наберется, а всё одно – мясо. Потом соломки в шкуру пустую набей и зашей. Голова, ноги и хвост на месте, ни один уполномоченный не догадается, что во внутре пусто. Кладешь его, как задохлика, для опознания, на солому, я тут же подписываю падёжь! Даже свои, кто увидитесли, и то хрен разберется. Ты только меньше двухнедельных не забивай. С такого мяса живот болит и понос будет. Это я точно знаю. Хотя… когда жрать хочется, так и…

– Ну ты… Ну и гад же ты, Федька! Тебе мало одной Марии Шиловой, так ты теперь и меня задумал посадить. За что?

– Манька дура была и всё, потом поймешь. А я учу тебя выживать в такое голодное время. Михаила своего, дохляка, поддержишь. Я же не слепой, вижу, как Ванька, внучек твой, ровно заяц кору грызет на деревьях с голодухи.

Федор топтался и поглядывал на неё, словночего не договаривал или еще спросить хотел. И Марфа толком ничего не поняла, чего он топчется.

– Что тебе еще, благодетель?

Он нервно вскочил, прошел к двери, выглянул, вернулся и снова сел на солому, потом откинулся на спину, закурил.

– Ты тут пожар мне еще устрой. Что-то удумал, я вижу, Федор!

Федор затушил цигарку, встал, и решительно выдохнул. Чуть помолчал и тихо заговорил.

– Нюра твоя мне рассказала невзначай, что вы очень богатые люди были, ты и сейчас где-то прячешь золото семейное, или знаешь, кто и где прячет. Так и сказала, больше как мамке некому знать про это. А ты, Марфа, последняя из семейства Ромашкиных осталась. Такой секрет любови мне рассказала наша Нюра.

Внутри, в горле, что-то сжалось, комком, после Марфа почувствовала, как кровь сгустком отошла от головы куда-то в самый низ живота, лицо горело, а пальцы на руках и ногах занемели, как от мороза. В кошаре было сумрачно и Федор почувствовал только долгую паузу.

– Что затихла… так или не так? Ты пойми меня, Марфуша, я к тебе по-доброму. Золото, оно в навозе не заблестит, с золотом надо в самый далекий город ехать и там зажить по-людски. Там даже от партии вместе с её всеми уполномоченными запросто можно затеряться. Мы бы с тобой там одного года были.

Он неожиданно шагнул к ней, обнял и повалил на солому, Марфе с большим трудом удалось от него отбиться. Она вскочила, отбежала, под руку попались вилы. Отступив на несколько шагов, она оперлась начеренок.

– А ты забыл, что Михаил у меня есть еще и венчаны мы с ним!

– Какой он, мужик. Не жилец он.

– Иди, Федька, от греха подальше, что-то я тебя не пойму куда клонишь, но не к добру. Нюрка, она нехолодной головой думала, а манделью горячей, когда тебе про какое-то золото говорила. Видать шкворень твой ей золотым показался.

Явно растерянный и очень недовольный Федор встал с соломы, отряхнулся, свернул новую цигарку и закурил. Потоптался, взял с полки тетрадку, полистал, прошел к окну, выглянул. Постоял, нервно постукивая носком сапога о косяк, порылся в карманах галифе, как в мешке, нашел карандаш и послюнявил, на губе осталась фиолетовая полоса. Решительно чиркнул в тетрадке.

– В углу ягненок лежит месячный, вижу, он к утру сдохнет. Мяса в нем не меньше полтора кило.

Он опять пошарил по карманам, достал клубок крученых шерстяных ниток с воткнутой толстой иглой и положил на окно.

– Сама тут всё проверни, хозяйка, – и пошел, в дверях встал, еще раз осмотрелся, – Я расписался, а ты давай, не тяни. Там ещё один большенький валится с ног, спотыкается, уже не меньше двух кило. А за шкворнем моим, Марфуша, в драку-собаку бабы, а я сам к тебе пришел, как видишь. Ты подумай, деваться тебе всё равно не куда. Хоть неделю думай.

Федор плюнул под ноги и ушел, мурлыча что-то сам себе, а Марфа сползла по стене на солому и зарыдала. Она кляла на чем свет стоит, Федора – гада, Нюрку – шалаву, мужа Михаила, что не погиб как герой на фронте, и… прости господи, брата Василия, за то, что сам погиб, а ей оставил тайну нераскрытую. Ну и тятю конечно вспомнила, Ивана Филипповича, который воевал и с теми, и с этими, да так никого и не победил – жди его из тумана, придет ли. Большевиков вместе с вождём, дорогим товарищем Сталиным, это они разорили всю их когда-то такую дружную и работящую христианскую семью и оставили её одну с маленьким Ваней, который вкуснее кускового сахара и немецких штрудлей с отрубями, ничего за свою жизнь не ел. А тут еще один кобеляка, золотоискатель: – Ну разве не блядская это жизнь, го..о..споди. и!