Мятеж на «Эльсиноре» - Джек Лондон

Меня беспокоило то, что с самого начала, с первой же мысли о путешествии, я не был к нему расположен. Основная причина, по которой я предпринял его, в сущности, заключалась в том, что ничто другое меня не привлекало. С некоторого времени жизнь потеряла для меня весь свой вкус. Я не был переутомлен и не скажу, чтобы очень скучал. Но все потеряло для меня всякий интерес. Я утратил интерес к моим товарищам-мужчинам и ко всем их глупым, ничтожным, напряженным стараниям. Еще гораздо раньше я разочаровался в женщинах. Я терпел их, но слишком много анализировал их ошибки и их почти животное сексуальное влечение для того, чтобы восторгаться ими. И меня стало угнетать то, что казалось мне ничтожностью искусства – ловкий фокус, шарлатанство высшей марки, которое обманывало не только его почитателей, но и его жрецов.

Короче говоря, я отправился на борт «Эльсиноры» только потому, что это было гораздо легче, чем не отправиться. Для меня все было безразлично и до опасности легко. Таково было проклятое состояние, в котором я очутился. И поэтому я, ступив на палубу «Эльсиноры», наполовину решил оставить мой багаж там, где он был сейчас, и пожелать капитану Уэсту и его дочери всего доброго.

Я склонен думать, что решающее воздействие на меня оказала приветливая, радушная улыбка, которую подарила мне мисс Уэст, направившись через палубу прямо к каюте, а также сознание того, что там, в каюте, должно быть, действительно очень тепло.

Мистера Пайка, помощника капитана, я уже встречал, когда посещал судно в бассейне Эри. Он улыбнулся мне деревянной, искажающей лицо улыбкой, которую, по-моему, он с трудом выдавил из себя, но руки для пожатия не протянул. Он сразу же отвернулся, чтобы отдавать приказания полудюжине юношей и взрослых мужчин, по-видимому, замерзших, тащившихся откуда-то на шкафут[2] судна. Мистер Пайк выпил – это было очевидно. У него было распухшее и бледное лицо, а его большие серые глаза были печальны и налиты кровью.

Я томился, с упавшим сердцем следя за тем, как переносили мои вещи на борт, и проклинал себя за малодушие, мешавшее мне произнести пару слов, которые положили бы всему этому конец. Что касается полудюжины мужчин, которые сейчас переносили мой багаж в заднюю каюту, то они совершенно не соответствовали моему представлению о матросах. Во всяком случае, на пассажирских пароходах я ничего подобного не видел.

Один из них, юноша лет восемнадцати, с очень подвижным лицом, улыбнулся мне своими изумительными итальянскими глазами. Но он был карлик, такой маленький, что, казалось, весь состоял из морских сапог и непромокаемой куртки. Однако он не был чистокровным итальянцем. Хотя я был в этом уверен, но все-таки спросил об этом помощника капитана, который очень угрюмо ответил мне:

– Этот? Карлик? Он – полукровка. Вторая его половина – японская или малайская.

Один старик – боцман, как я потом узнал, – был до того дряхл, что я подумал, не получил ли он недавно какой-нибудь серьезной травмы. У него было тупое, волоподобное лицо, и, волоча по палубе свои грубые сапоги, он через каждые несколько шагов останавливался, чтобы, положив на живот обе руки, как-то странно и торопливо подтягивать его вверх. Прошло много месяцев, в продолжение которых я видел, как он тысячи раз проделывал те же самые движения, пока я узнал, что у него была просто такая привычка. Лицом мне он напоминал «Человека с заступом», несмотря на то что лицо это было весьма невыразительное и бесконечно глупое. Его звали, как я потом узнал, Сёндри Байерс. И он-то был боцманом прекрасного парусника «Эльсинора», который славился как лучшее американское парусное судно…

Среди этой группы пожилых мужчин и юношей, которые перетаскивали мой багаж, я заметил только одного юношу – его звали Генри, – который хоть сколько-нибудь приближался к моему представлению о том, каким должен быть матрос. Он был взят с баржи – так сказал мне помощник капитана, – и это было его первое плавание в открытом море. Лицо у него было острое, живое, как и все его движения, и он носил свою одежду, отдаленно походившую на матросскую, с чисто матросской грацией. И действительно, как я потом убедился, он был единственным на всем корабле от носа до кормы, кто походил на моряка.

Большая часть судовой команды еще не явилась на пароход, но ее ожидали каждую минуту, причем ворчание помощника капитана по этому поводу наводило на весьма тревожные мысли. Те, кто уже были на борту, представляли собой разношерстный сброд людей, которые нанялись на судно в Нью-Йорке без посредничества специальных контор. «А на что будет похожа вся команда, это один Бог знает, – сказал мистер Пайк. – Карлик, полукровка японец (или малаец) и итальянец, был способным моряком, несмотря на то что пришел с парохода, а на парусном судне должен был совершить плавание впервые».

– Настоящие матросы? – фыркнул мистер Пайк в ответ на мой вопрос. – Мы их не берем. Люди с суши? Да, ну и что же? Каждый мужик и погонщик коров сейчас может быть пригодным к службе моряком. Наш торговый флот весь пошел к чертям. Теперь больше нет уже настоящих моряков. Они перемерли много лет назад, еще до того, как вы родились.

Дыхание помощника капитана отдавало выпитым виски. Однако он не шатался и вообще не проявлял признаков опьянения. Только впоследствии я узнал, что он вообще не любил говорить и только виски развязывало ему язык.

– Это было бы для меня великой милостью, если бы я умер много лет назад, – сказал он. – Это было бы лучше, чем дожить до того, чтобы видеть, как с моря исчезают и моряки, и корабли.

– Но, насколько я знаю, «Эльсинора» считается одним из лучших судов, – заметил я.

– Да, она такова… сегодня. Но что она такое? Несчастное грузовое судно. Она не создана для плавания, и, если бы даже годилась для него, все равно нет моряков, чтобы плавать на ней. Боже! Боже! Старые клипера! Когда я вспомню о них: «Боевой петух», «Летучая рыба», «Морская волшебница», «Северное сияние», «Морская змея», «Падающая звезда», «Летящее крыло»! И когда я подумаю о прежних флотилиях чайных судов, которые обычно нагружались в Гонконге и делали рейсы по восточным морям… Прекрасное зрелище! Красота!

Я был заинтересован. Здесь – человек, живой человек. Я не торопился вернуться в каюту, где, я знал, Вада распаковывал мои вещи. Поэтому я расхаживал взад и вперед по палубе с огромным помощником капитана. Огромный он был весь – широкоплечий, ширококостный и, несмотря на то что сильно горбился, он был полных шести футов росту.

– Вы – великолепный тип мужчины, – сделал я ему комплимент.

– Был! Был! – печально прошептал он, и я уловил в воздухе крепкий запах виски.

Я бросил взгляд на его скрюченные руки. Из любого его пальца можно было бы сделать три моих; из каждой его кисти можно было выкроить три моих кисти.