Молния Господня - Ольга Михайлова

Джеронимо покачал головой.

— Что мы там найдем? Зачем нам грязные простыни? Но необходимо не упустить ни единого слова, жеста и передвижения содержательницы блудного дома после того, как она выйдет от нас. Сколько у нас людей? Дюжина? Этого хватит с избытком. Если кто-нибудь из них сумеет застать её на встрече с любым мужчиной или мужчинами, если удастся подслушать её разговоры или перехватить записку — пообещайте награду. Что представляет собой веселый дом? Можно ли с крыши попасть внутрь, можно ли просверлить отверстие в стене или в потолке? Как говорил великий Фома Аквинат, «то, что не хочешь иметь завтра — отбрасывай уже сегодня, но уже ныне приобретай то, что завтра может понадобиться…»

Леваро напрягся. «Когда мы её выпустим? Нужно уложиться до вечера?» «Не путайте причину и следствие, дорогой мой. Никакой спешки. Как только уложимся, так и выпустим. Только не наследите там. Мы отвечаем пред Господом за грехи наши и их последствия, но нелепо прибавлять к нашим грехам ещё и наши глупости. Одно дело — отследить передвижения подозреваемого и выследить глубину его умысла, и совсем другое — наследить на полу грязными сапогами. Помните об этом. Вместе с Софией отпустите и остальных метресс. Всех, кроме Лучии». «Она нужна мессиру Империали?» «Dio me ne guardi! Боже упаси, Леваро. Зачем монаху шлюха? Но это единственное, что всерьёз обеспокоит Софию. Да! Не худо бы уже сегодня до темноты распространить по городу слух, что мною решено завтра же подвергнуть Лучию пытке».

Элиа кивнул. Не допустить слухов — дело титанической сложности, распространить их — пара пустяков. Инквизитор же методично продолжил:

— Будем логичны. Едва ли эта София, не будучи безумной, предоставила бы свои комнаты для трупа, не будь на то особой причины. А какова может быть причина? Опозорить убитого и тем остановить проводимое им следствие. Значит, она либо сама замарана в процессе вместе с Белеттой, либо выполнила приказ кого-то, кому не могла не подчиниться. Я склоняюсь ко второму предположению. В её склонность к дьявольским снадобьям верится с трудом — в отличие от других, ей в потемках блудного дома мужского внимания должно хватать с избытком. Значит, ей приказали. Кто? Его-то мы и должны обнаружить. Если же такого не будет… — Инквизитор задумался. — Сколько ей лет?

Впервые Леваро не смог ответить на его вопрос. Пожал плечами и на его подвижном лице проступило брезгливое пренебрежение. Собственно, он просто поджал губы, но этого хватило. Инквизитора начала забавлять игра этого живого лица.

— Между тридцатью и шестьюдесятью. Точнее не скажешь. Кто их разберёт, этих уличных-то?

— Неважно. Но до моей проповеди в воскресение я хочу знать, как погиб Гоццано. Кое-что уже понятно. Мы имеем дело с людьми без чести. Но это не помогает нам в розысках. Ныне куда не ступи — на подлеца и наступишь. В общем, прикинемся в этом мраке свечами. Глядишь, нетопыри и налетят…

«А почему, по мнению его милости, это сделал человек без чести?» Леваро недоумевал. «Потому что его, умерщвлённого или умершего — опозорили. Это уже подлость запредельная, Леваро. Однако, время посетить Трибунал».

Вианданте вытащил из шкафа черный дублет и мантию, снял старую рясу и Леваро, исподлобья оглядывая начальника, как и несколько недель назад кардинал Сеттильяно, невольно восхитился его превосходным сложением, мощными плечами и геракловым торсом. «Вот тебе и херувимчик — да он троих сметёт и не заметит». Вспомнив, что они с Аллоро ещё не завтракали, Джеронимо предложил Леваро разделить с ним трапезу, а час спустя они втроём вышли из дома.

Здание Священного Трибунала располагалось с другой стороны центральной площади, и через его боковые окна была видна резиденция князя-епископа. Вианданте, прикрыв лицо капюшоном, быстро обошёл здание, залу заседаний, камеры для задержанных и камеру пыток, службы и архив. Комната канонистов была небольшая, но хорошо освещённая, и понравилась Гильельмо. Леваро ушёл отдать необходимые распоряжения своим людям, Вианданте отложил знакомство с подчинёнными до лучших времен, точнее, до воскресной проповеди в церкви, где князю-епископу надлежало представить его горожанам, сам же погрузился в материалы допросов денунциантов и свидетелей по делу о гибели Гоццано.

Иногда Вианданте давал себе короткий отдых, болтая с писцами. Польщённые вниманием нового начальника, они взахлеб, опережая друг друга, отвечали на его рассеянные вопросы, с похвалой отзывались о главном денунцианте и покойном Гоццано, правда, при этом ни один из них не смотрел ему в глаза. У прокурора было обычное прозвище Veronése, Веронец, некоторые называли его Nottalone, Лунатик. Инквизитор не стал уточнять происхождение второго прозвища, боясь слишком ясно обозначить свой интерес. Но всё это, вкупе со вчерашним завуалированным предложением Леваро, насторожило его ещё больше. Подозрения на счет прокурора-фискала усугубились и тем обстоятельством, что сам он… нравился Джеронимо, и инквизитор боялся, что эта возникшая уже симпатия может помешать ему разобраться в подчинённом. Он знал только, что Леваро — родственник епископа Лоренцо и человек Гоццано. Это могло что-то означать, а могло и не значить ничего. Вопрос заключался в другом: что за человек был Гоццано?

К вечеру семеро лучших агентов тайной полиции были полностью подготовлены к намеченной операции, которой Леваро дал рабочее название «Battóna», «Потаскуха», заменённое господином инквизитором, не любившим вульгарные словечки, на куда более возвышенное — «Sophia», «мудрость». Софию и её девок отпустили к повечерию, после того как стены и коридоры Трибунала неоднократно огласились наивульгарнейшими воплями, адресованными выпускавшему их тюремщику по прозвищу Пирожок, Pasticcino: «Testa di cazzo! Non avrài un cazzo! Che cazzo vuòi?! Va"a farti fóttere! Occupati dei cazzi tuoi!!» (вульгарная ругань).

— Не то чтобы мне хотелось подчеркнуть своё благородное происхождение, что непотребно для инока и порождает гордыню, — промурлыкал себе под нос инквизитор, уставившись в потолок и заложив руки за голову, — но не могу не заметить, что эти омерзительные вопли звучат так плебейски! И почему в таких случаях постоянно упоминается детородный орган? Интересно, кстати, использовал ли подобные выражения в обиходе великий Цезарь? Что он на самом деле сказал, перейдя, весь в грязи и глине, Рубикон? Не для потомков, а себе под нос? — Он откинулся в кресле, положив ноги на табурет. — Матерились ли Август и Веспасиан? А как выражали недовольство святые отцы наши — блаженный Августин и святой Фома из Аквино? Неужели так же?

Аллоро выразил крайнюю степень недоумения. Что за вопросы волнуют сегодня инквизитора Тренто? Между тем они были сугубо академическими и задавались, чтобы скоротать время до ужина. Леваро был отправлен спать, чтобы с утра собрать данные денунциантов.

На вечерней трапезе синьора Тереза хлопотала у стола, по-матерински заботясь о своих новых хозяевах. Ей сразу понравился Аллоро, мягкий и вежливый, но лучшие куски неизменно попадали теперь на тарелку Джеронимо. Dio mio! Какой красавец! Сам он, трогательно простодушный и душевный, ласковый и открытый, с неподдельным любопытством болтал со старушкой, не забывая нахваливать её стряпню, которая, справедливости ради надо заметить, и вправду, стоила наивысших похвал. «Как удивительно приготовлены равиоли! Ничего более вкусного он в жизни не пробовал! А сырный пирог с шафраном просто великолепен! Господин Гоццано тоже любил его?» Старушка махнула рукой. «Из покойного господина Гоццано, да будет земля ему пухом, чревоугодник был, признаться, никудышный. Никогда ничего не заказывал, что на стол поставишь, то и съест». «Может, он был ценителем вин?» — подмигнул Вианданте. «Какое там! Пил местное вино, всегда одно и тоже». «Вот и на тебе! А что же любил-то?» На лице синьоры Терезы застыло выражение недоумённой задумчивости. «А кто его знает, что любил господин инквизитор. Разве, что читал всё какие-то книги». «Где? В доме лесничего, по ночам? С господином Леваро?» «Нет. Он никогда не ночевал вне дома. А в доме лесничего комнатенка-то всего одна, он несколько раз встречался там с кем-то, скорее всего, по доносам. Не каждый ведь пойдет в Трибунал».

«А как выглядел Гоццано?»

Синьора Бонакольди присела к столу. «Лет ему было за сорок. Лицо имел приятное, глаза… вот как у господина Аллоро, тёмные, но длинные такие. Нос с горбинкой, подбородок круглый с ямочкой. Волосы он носил короткие, а как отрастали, они у него завивались». «Красивый был, да?» «Как с вами сравнить — так ничего особенного, ваша милость, а так, да, ничего был». Джеронимо лучезарно улыбнулся, дружески подмигнув синьоре Терезе. «Женщинам, стало быть, нравился?» Он наступил на больную мозоль. «У этих потаскух ни чести, ни стыда нет! Как завидят его, бывало, извертятся, будто на шило сели! Вырезы на платьях — это же срам один, а ещё в Церковь пришли!» Она махнула рукой. «Но господин Гоццано, вы не думайте, никогда…» Она умолкла и помрачнела, вспомнив обстоятельства смерти своего бывшего хозяина. Покачала головой. Тяжело вздохнула. «Ну, а господин Леваро?» «А что он… Вечно мотается, как заведённый, а так… Бедняга, жена умерла Великим постом, дети, двое — теперь сироты».