Музыка пчел - Эйлин Гарвин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Чтобы отвлечься от пустоты в желудке, Гарри достал блокнот и открыл наполовину заполненную страницу, на которой подсчитывал все за и против текущей ситуации. Он взял ручку и оглянулся. Подумав, решил, что больше всего в этом месте ему нравилась обстановка. Позади трейлера шумела река Кликатат, ее бурный поток заглушал все остальные звуки. Здесь, посреди леса, не было слышно даже главной дороги в округ. Еще Гарри любил вид на гору Адамс. Спящий вулкан на севере припал к земле под тяжестью весеннего снега, как белый монстр.
Пасторальная красота, записал Гарри в левом столбике. Что значит слово «пасторальный», он не помнил – что-то с открытыми просторами, – но звучало симпатично. Во всяком случае, слово для списка было хорошее: краткое и содержательное.
Гарри за почти два десятка лет своей жизни воспитал в себе привычку составлять списки. Формироваться она начала в тот день, когда он вскарабкался на детское сиденье материнской машины, сжимая в своей маленькой руке оранжевый карандаш. В этот день мать покинула штат Миссисипи и направилась в Нью-Йорк, оставив позади его отца и палящий Юг. Гарри едва помнил своего отца, но помнил влажную жару летнего дня и радость на лице матери, когда они доехали до окраины города Хаттиесбург. Она зажгла сигарету и опустила окно.
– А что есть в Нью-Йорке, мама? – спросил он.
Она выпустила струю дыма в окно и посмотрела на него в зеркало заднего вида.
– Статуя свободы, сынок. Эмпайр-стейт-билдинг. Бродвей, туда едут все известные актеры. В Центральном парке есть пруд и зоопарк. В Нью-Йорке полицейские ездят на лошадках. Тебе там понравится, Гарри.
Она улыбнулась, отмахнув от лица дым, и Гарри хотелось ей верить, потому что мама улыбалась, а он это любил.
– А папа как же? – спросил он.
Повисла пауза, а потом она произнесла:
– Нет. Папа не поедет. Папы не будет в Нью-Йорке.
Ну или так это запомнил Гарри: запах сигаретного дыма, по радио играет Пэтси Клайн, мама ей подпевает, у него в руках тот оранжевый карандаш и лист бумаги. Он нарисовал лошадь, полицейского и тигра в клетке на одной стороне и человечка с торчащими во все стороны конечностями, его отца, на другой – таков был первый подсчет за и против в его жизни. Гарри придерживался этой тактики даже в юности. Составление списков помогало ему, – или Гарри хотелось так думать, потому что, как он часто за собой замечал, он застревал на принятиях решений.
Аналитический паралич, дразнил его Сал. – Парень не способен принимать решения, даже если от этого будет зависеть его жизнь.
Мать шикала на отчима, говоря, что с Гарри все нормально, что он активно взвешивает все варианты, когда составляет свои списки. Однако даже она не станет говорить, что Гарри делает что-нибудь даже отдаленно активное теперь, когда живет в трейлере дяди, в лесу на съезде Сто сорок первого шоссе. До самого последнего момента такое положение Гарри устраивало. Ему нравился мир и покой. Это еще два плюсика в левую колонку. И никто не лезет в твои дела. Гарри не видел ни одного человека с тех пор, как уехал дядя. Только птицы щебечут и разное зверье разгуливает в мелкой поросли.
Природа, записал он под «Никто не лезет», хотя дикая природа не всегда была плюсом деревенской жизни. Золотые дубоносы, вылетающие на залитую солнцем проезжую часть, – это красота. А вот агрессивный енот, охраняющий кучу мусора, – нет. Гарри почти уверен, что видел койота: худощавое тельце с коричневатой шерстью рыскало по краям его частной собственности, припав к земле.
– Ча-асная собснность! – как всегда говорил дядя Гарольд, с акцентом, который никуда не делся даже после того, как он переехал с Миссисипи и провел на западном побережье несколько десятков лет. – Ча-асная собснность! Какое право они имеют здесь шастать и смотреть, чем я тут занимаюсь?
Кому был адресован этот вопрос, Гарри не знал – за те два месяца, что он провел с дядей, его никто не навещал.
Вспыльчивый дядя Гарольд, по фамилии Гудвин, не любил незваных гостей. У Гарри была теория, что в хозяйственном магазине наверняка были бешеные скидки на указатели «Посторонним проезд воспрещен», потому что десятки таких знаков тянулись вдоль всей подъездной аллеи до самого почтового ящика. Дядя Гарольд крепил их по-разному: гвоздями, кнопками, скотчем. Ветхие, потрепанные ветром таблички добавляли колорита к общей атмосфере заброшенности.
Гарри не был до конца уверен, что дядя действительно владеет какой-либо «собсносстью» в этом темном лесу. Вполне возможно, это обычный самозахват земли, а настоящий владелец – кто бы он ни был – не парился, кто здесь находится, а, возможно, вообще не знал, что он тут живет. За то недолгое время, что он там провел, Гарри выделил три типа людей, обитавших в этом уголке: во-первых, богобоязненные лесорубы на пенсии, любившие охоту, рыбалку и уединение; во-вторых, нелюдимы и безработные достаточно подозрительного вида, чтобы держаться от них подальше; в-третьих, дачники из Портленда, которые построили себе фазенду и изредка ее навещали.
Гарри не мог бы сказать об этом дяде Гарольду в лицо, но, как по его ощущениям, дядя попадал во вторую категорию. Было непонятно, как старикан здесь оказался и почему остался. Со слов мамы Гарри, в Миссисипи у него была дочь и внуки. Гарри понятия не имел, откуда дядя брал деньги, которых, впрочем, по внешнему впечатлению, было немного. Отправляя Гарри в магазин, он доставал из кармана мятые купюры в один и пять долларов. Статус Гарри в качестве гостя был настолько непрочный, что вопросов он не задавал. Единственное, почему дядя не мог отнести его к той же группе нарушителей частной «собснности», подумал Гарри, была его любовь к матери Гарри, дочери сестры дяди Гарольда.
– Твоя мама, вот хорошая женщина. Идеальная, с золотым сердцем, – говорил он каждый раз, когда о ней заходил разговор. – Настоящий самородок.
Как бы то ни было, именно вопрос «собснности» частично стал причиной, по которой Гарри продолжал жить со своим дядей в убогом лесном трейлере в лесу. У самого Гарри ее не было.
Трейлер. Это точно в правую колонку.
– Прости, дядя Гарольд, –
