Сын города - Том Поллок

Теперь я жду и думаю о девушке из вчерашней ночи – о ее широких плоских скулах и растрепанных волосах.

«Мы могли бы ему показать», – сказала она: мы, хотя я познакомился с нею всего за пять минут до этого и мог унюхать ужас в ее поту сквозь всю толпу на Оксфорд-стрит субботним днем. Что за человек может так думать? Мы.

Я один, и это секрет, поэтому я позволяю себе улыбнуться.

Над головой кружат и орут чайки. Пока я смотрю, одна выпадает из ленивого круга и молниеносно пикирует к земле, быстро хлопая крыльями, чтобы смягчить посадку. Чайка косит на меня желтым глазом. Я вижу комок, растягивающий ее горло, вижу, как она дергает головой назад и вперед и тужится.

Со скользким хлюпом клубок червей и мокриц вываливается из ее клюва на землю, расползаясь по бетону. Мой маленький муравей отбегает от кучки – его работа сделана. За ним тянется липкий след птичьей слюны.

Я наблюдаю, как трудятся жуки: тащат пустые трубочки из фольги, пакеты от чипсов и куски фанеры в центр пустыря. Свирепо скрежещущими жвалами жуки-слоники рвут полиэтиленовые пакеты на полоски. Сначала формируются пальцы, потом икры и бедра, и передо мной неуверенно встает беспорядочная мусорная скульптура.

Мигают глаза – яичные скорлупки. Они и только они всегда одни и те же. На этот раз Глас – женщина: ржавый велосипедный руль служит ей бедрами, длинные полоски порванного пластика – волосами. Головной конец червя грустно извивается на конце одной из рук. Я нахожу в грязи у ног палочку от фруктового льда и протягиваю ей. Червяк обвивается вокруг палочки и сгибает ее, превращая в суставы пальцев.

– Спасибо, – говорит Глас. Яично-скорлупковый пристальный взгляд фиксирует ожоги и черные кровоподтеки на моей груди. Еще вчера она бы неодобрительно восклицала или сочувственно ворковала, но с тех пор многое изменилось.

– Ничего, с чем не справилась бы твоя способность исцеляться, – с удовлетворением замечает она. – Призрак мертв, как я понимаю?

– Заземлил его за «Ватерлоо», – уточняю я. – Отделался легким испугом. Думаю, избыток энергии оказался для нее чрезмерным и сломал за несколько часов. Она была в замешательстве, уже истекала кровью. В конце концов, я просто проявил милосердие.

– Уже что-то. Хоть и мелочь. – Глас вздыхает, как будто теперь должна быть благодарна за мелочи. Поколебавшись, добавляет: – Мои голуби видели очертания волка, бродящего по стройплощадке. И Балковый Паук сообщили, что около полуночи позавчера вечером почувствовал всплеск силы через сеть. В то самое время, когда, как ты говоришь, призрак вошел в зону Выси. – Ее голос сквозит сочувствием. – Мне жаль, Филиус, действительно жаль, но Высь собирает свои силы. Не осталось никаких сомнений: это он.

Чувствую, как будто пытаюсь проглотить кусок кирпича. До сих пор я не осознавал, как сильно надеялся, что Глас ошибается.

– Не понимаю, – бормочу я. – Почему теперь?

Она поворачивает голову. Ветерок раздувает пряди мусорно-мешковых волос, заслоняя лицо.

– Филиус, – осторожно говорит она. – Ты должен знать кое-что еще. Ходят слухи – и если Высь готовится к войне, то, возможно, лишь потому, что прислушался к ним. – Она облизывает губы языком из старой губки.

Волнение охватывает меня.

– Какие слухи? – спрашиваю я.

– Что скоро дорожные знаки перестроятся, – она говорит очень тихо, – а бездомные кошки, задрав хвосты трубой, замаршируют по тротуарам.

Бесконечное мгновение я просто стою столбом, чувствуя себя и, без сомнения, выглядя эпическим дураком.

– Она… она… возвращается? – не уверен, что сказал это вслух.

Глас воззряется на меня:

– Мне жаль, – говорит она, и я взрываюсь. Все напряжение в моей груди умножается с раскрытием этой тайны.

– Почему ты мне не сказала?! – кричу я на нее.

Глас с несчастным видом пожимает плечами.

– Не было ничего конкретного. Я не хотела обнадеживать тебя и не хотела… – она запинается. – Не хотела, чтобы ты напугался.

– Чего напугался? – спрашиваю я. – Она – моя мать!

– Но и Богиня тоже, – возражает Глас, – и вовсе не Богиня доброты.

– Как это понять?

– Надвигается война, Филиус. Король Кранов и Уличная Леди не поделят город. Фронтоны, водостоки и люки наполнятся кровью. Высь уничтожал ее королевство годами, разрывая и порабощая его, что бы он ни строил у Святого Павла, и ты не остановил его. Ты – ее сын, и ты не остановил его. Тот собор был ее драгоценной короной, а ты отдал его без боя. – Ее тон ужасающе нежен. Она старается, чтобы слова не прозвучали так, будто это моя вина.

– Я не мог помешать этому, – протестую я, теперь недоумевая и пугаясь. – Мне никогда не доставало сил…

Она утихомиривает меня, обвивая руками. Я чувствую тепло гниющего мусора.

– Понимаю, – шепчет она. – Подождать было правильно. Безопаснее. Но если Высь выступит против нас, мы лишимся и этой роскоши.

Мысли кружатся в голове. Голос Глас становится низким, настойчивым:

– Ты должен действовать, Филиус. Ты прав, я должна была сказать тебе раньше. Высь стал сильным – слишком сильным – без твоей матери. Нам нужна армия: Тротуарные Монахи, Зеркальная знать – старая гвардия. Мы должны пошевеливаться, или к тому времени, как прибудет Госпожа Улиц, Небоскребный Трон будет занят, и не тобой.

Но я едва слушаю. Все, о чем я могу думать, – это: она возвращается, она возвращается, она возвращается…

– Ты должна была сказать мне! – огрызаюсь я на Гаттергласс. Она пытается меня удержать, но я вырываюсь и убегаю.

Ожидая ее оклика, я оглядываюсь назад, но она просто смотрит на меня пустым взглядом: Гаттергласс – дух городских отбросов, нянька, которая заботилась обо мне вместо…

Она возвращается.

Я наблюдаю, как мусорное тело крошится, словно пепел, и опадает.

Глава 8

Бет стояла на Вендовер-роуд, наблюдая за знакомыми очертаниями Кары, двигавшейся за окном на другой стороне улицы.

Люди спешили мимо, возмущенно толкая ее. Женщины были одеты дико контрастно: джинсы и кроптопы, хиджабы, иногда – паранджи. Был конец дня, с рыночных прилавков убирали дешевые DVD-диски и пластиковые часы. Мужчины вели бурные беседы в застекленных ресторанах над тарелками бирьяни или смотрели хоккей телевизорах с приглушенным звуком. В воздухе плыл аромат карри, пряностей и перезрелых фруктов.

Все кричало «Кара» так громко, что Бет начала задыхаться. Перенеся вес на другую ногу, она передумала в четвертый раз.

Все, что ей нужно было сделать, так это закричать – возможно, всего лишь одно слово. Окно Кары открыто – она услышит. Всего одно слово – и та спустится вниз, и они сядут, прислонившись спинами к кирпичам в соседнем переулке, и Кара отговорит Бет ото всех безумств, которые та планирует совершить.

Бет поднялась на цыпочки, почувствовав, как крик растет внутри нее…

…но снова остановилась, ощутив во рту привкус, тот же, что появился в кабинете Горкасл, заставивший ее сплюнуть, заставивший перехотеть, чтобы Парва Хан была рядом.

Меньше, чем день назад, она бы думала, что Кара поверит ей. Она бы доверила Каре право доверять ей.

Теперь доверие было разрушено, и осознавать это оказалось все равно что жевать фольгу.

Кроме того, девушка не знала, будет ли Кара с нею разговаривать.

Би, ты сделала еще хуже.

От воспоминаний о каменно-безжизненном тоне Кары Бет захотелось развернуться и броситься прочь с ее улицы.

Но она не могла уйти, не сказав своеобразное «прощай», неважно, как бы сильно какой-то маленькой измученной части ее этого ни хотелось. Бет сунула руку в карман и потерла большой палец о лежащий там черный мелок.

Пунктир, появившийся вокруг входной двери в дом Кары, при ближайшем рассмотрении был картинками: крошечные поезда с разрядами электричества под колесами. Бет вывела эту маленькую процессию за угол, в переулок, будто след из крошек.

И там, на кирпичах рядом с металлическими мусорными баками, нарисовала лицо Кары – улыбающееся, любовно прорисованное. Прощальный подарок.

Дневной свет выцвел, замигали фонари. Бет изо всех сил сосредоточилась на том, что сказал парень: «Ищи меня в преломленном свете». Она весь день проломала голову над этой загадочной фразой.

«На танцах, где свет служит музыкой, где бег Рельсовой химеры бьет в барабаны».

Девушка перебирала его слова, прощупывая их смысл. Они звучали пугающей невнятицей сумасшедшего, каковой, призналась она самой себе, вполне возможно, и были.

Бет вспомнила потрясение от того, как он отпихнул ей, прикоснулась к ушибу под толстовкой и вздрогнула. Ее кожа, очевидно, была полна решимости сохранить воспоминание, как и ее мозг.

«Подумай, Бет: что ты о нем знаешь? Итак, он бегает среди ночи по лондонским железнодорожным путям без рубашки и ботинок, но с чертовски большим металлическим прутом, бормочет беспредельно загадочную чепуху о свете, музыке и чудовищах и рискует быть расплющенным пятисоттонным разъяренным поездом, только чтобы спасти тебя. Согласись, непохоже на характеристику кого бы то ни было, обремененного здравомыслием».