Синий рыцарь - Джозеф Уэмбо

Сегодня мне не очень-то хотелось забираться так далеко от своего участка, поэтому я мысленно выбрал терияки из говядины и направился в Джи-таун, японский район. У японцев есть коммерческий район возле Первой и Второй улицами между Лос-Анджелес-стрит и Сентрал-авеню. Там много колоритных магазинов и ресторанчиков, а также деловые здания. Там же расположены их банки, через которые прокручивается куча денег. Когда я вошел в «Куколку гейшу» на Первой улице, обычная в часы ленча толкотня уже заканчивалась, а мама-сан семенила по заведению маленькими изящными шажками, словно ей все еще двадцать, а не шестьдесят пять. Она носила шелковую юбку с разрезом и выглядела очень неплохо для своего возраста. Я подшучивал при ней над японцами, носящими китайскую одежду, а она всегда смеялась и отвечала: «А в Токио делай больсе китайский весей, цем во всем Китай. И луцсе, куда луцсе». Заведение было роскошное и полутемное, много бамбука, бисерные занавеси, высячие фонарики.

– Бампа-сан, где ты прятался? – спросила она, когда я прошен за занавеску.

– Привет, мамочка, – сказал я, приподнимая ее в воздух и чмокая в щечки. Весит она всего лишь фунтов девяносто и выглядит очень хрупкой, но когда я однажды не проделал этот ритуал, она едва не свихнулась. Она его ждала, а все посетители просто балдели, глядя на мое представление. Его ждали и повара, и все хорошенькие официантки, и даже хозяйка Суми в огненно-оранжевом кимоно.

Обычно я держу маму-сан в воздухе минуту или около того, прижимаю к себе немного и сыплю шуточками, пока все в ресторанчике не начинают хихикать, особенно сама мама-сан, потом опускаю ее на пол, а она громко говорит для всех, кто ее слышит, какой «сильный наса Бампа». Руки у меня сильные, хотя ноги уже не те, но она совсем легонькая, как бумажная кукла. Она всегда говорила "насаБампа", и я всегда воспринимал это в том смысле, что я тоже принадлежу Джи-тауну, и мне это нравилось. Буддисты весьма неравнодушны к Лос-Анджелесским полицейским, потому что им иногда кажется, что в мире не осталось никого, кто мог бы по-настоящему оценить дисциплину, чистоту и упорный труд. Я видел однажды, как дорожный инспектор, который без колебаний выписал бы штраф калеке-прокаженному, спокойно дал уехать нарушившему правила японцу, потому что японцы практически не увеличивают преступность в городе, хотя и приобрели известность скверных водителей. Правда, я заметил из отчетов, что за последние годы азиаты стали фигурировать как подозреваемые. Если и они дегенерируют, как остальные, то их уже нельзя будет рассматривать как группу, а лишь как индивидуальности.

– У нас для тебя есть хороший столик, Бампер, – сказала Суми с улыбкой, после которой почти забываешь о еде. Я начал по запаху различать всевозможные блюда: темпура, рисовое вино, терияки. Нос у меня чувствительный, и я могу улавливать индивидуальные запахи. В этом мире только индивидуальное и имеет ценность. Смешайте все в одну кучу, и получите гуляш или горшок с жирным тушеным мясом. Ненавижу подобную еду.

– Я, наверное, посижу сегодня в суши-баре, – сказал я Суми. Она однажды мне призналась, что ее настоящее имя – Глория. Люди ожидают, что у куколки-гейши будет японское имя, и Глории, американке в третьем поколении, пришлось подчиниться. Я согласен с ее логикой. Зачем разочаровывать людей?

В суши-баре оказалось еще двое мужчин, оба японцы. Работавший за стойкой Мако улыбнулся мне, но чуть-чуть хмуро – ему предстояло тяжелое испытание. Однажды он сказал Маме, что обслуживать одного Бампа – то же самое, что полный суши-бар японцев. Тут я ему ничем не могу помочь, слишком уж я люблю эти нежные маленькие рисовые шарики, вылепленные вручную и обернутые полосками розовой лососины или кусочками осьминога, абалоны, тунца или креветок. Люблю и маленькие, запрятанные внутри карманчики с хреном, что захватывают тебя врасплох и вышибают из глаз слезы. Люблю и чашечки с супом, с соевыми бобами и водорослями, особенно когда пьешь его прямо из чашечки, по-японски. Я проглатывал все быстрее, чем Мако успевал выкладывать, и, наверное, смотрелся в суши-баре, как дикий бык. Как бы я ни старался взять себя в руки и воспользоваться японской самодисциплиной, ничего не получалось – я продолжал забрасывать в рот шарики и опустошать маленькие тарелочки быстрее, чем ухмыляющийся и вспотевший Мако успевал их наполнять. Я знал, что так не полагается вести себя в суши-баре отличного ресторана, что это место для гурманов, для утонченных ценителей японской кухни, а я атаковал его, как синяя саранча, но – бог свидетель! – есть суши равносильно пребыванию в раю. Более того, я стану буддистом, если небеса окажутся суши-баром.

Было только одно, что не позволяло мне слишком низко пасть в глазах японцев, – я управлялся с палочками для еды с ловкостью японца. Начал я этому учиться в Японии сразу после войны, а потом двадцать лет ходил в «Куколку гейшу» и все другие рестораны Джи-тауна, так что ничего удивительного здесь нет. Даже когда на мне не было формы, им достаточно было взглянуть, как я пощелкиваю этими палочками, чтобы сразу понять, что я не случайный турист. Иногда, впрочем, когда можно не задумываться над подобными вещами, я ем просто руками. Палочками получается все же медленнее.

В более прохладную погоду я всегда пью за едой рисовое вино или горячее сакэ, сегодня – ледяную воду. Отправив в себя столько, что хватило бы двум-трем средним японцам, я остановился и стал пить чай, а Мама и Суми несколько раз подходили проверять, хватает ли у меня чая и достаточно ли он горячий, а заодно уговаривая меня съесть немного темпура. Нежные обжаренные креветки выглядели так соблазнительно, что я не удержался и проглотил полдюжины. Не будь Суми лет на двадцать меня моложе, я попробовал бы и ее. Но она была столь хрупка, столь прекрасна и так молода, что я тут же расхотел при одной только мысли об этом. К тому же, Суми тоже живет на моем участке, а меня всегда заботило, что обо мне думает. Но мой аппетит всегда возрастал, если я ел в заведении, где есть красивые женщины. Однако должен сказать, пока я не набил брюхо хотя бы до половины, для меня не существует никого. А когда я ем какое-нибудь любимое блюдо, мир вообще исчезает.

Что меня всегда поражает в Маме, так это как она меня благодарит за то, что я слопал половину ее кухни. Само собой она никогда не позволяет мне платить за еду, зато благодарит меня раз десять, пока я выйду на улицу. Даже для восточных обычаев она, на мой взгляд, немного перебарщивает. От этого у меня возникает чувство вины, и, приходя к ней, мне иногда хочется нарушить обычай и заплатить. Но она кормила полицейских до меня, будет кормить и после меня, и вообще – таков порядок вещей. Я не сказал Маме, что пятница будет моим последним днем и отбросил даже мысль об этом, потому что загрузил в желудок столько вкуснейшего суши.

Перед уходом Суми подошла ко мне, поднесла к моим губам маленькую чашечку с чаем, дала мне отпить и попросила:

– Ладно, Бампер, расскажи мне что-нибудь интересное. – Она делала это часто, и я уверен, полностью сознавала, как на меня действует ее близость, свежее дыхание, взгляд шоколадно-коричневых глаз и мягкая кожа.

– Хорошо, мой маленький цветок лотоса, – сказал я, подражая интонации У. К. Филдса, и она хихикнула. – Трепещи, я начинаю.

Потом я перешел на свой нормальный голос и рассказал об одном типе, которого однажды остановил за проезд на красный свет на углу Первой улицы и Сан-Педро. Оказалось, что он уже год, как приехал из Японии, получил калифорнийские водительские права и все такое, но не говорил по-английски или притворялся, будто не понимает, чтобы его не оштрафовали. Я решил не отступать и довести дело до конца, потому что он едва не задавил кого-то на перекрестке, но когда я заполнил штрафную квитанцию, он отказался ее подписывать и все бормотал: «Не виновата, не виновата», и я целых пять минут растолковывал ему, что подпись обязывает его лишь явиться в полицию, что он может, если хочет, решить дело о штрафе через суд, а если не подпишет, мне придется его арестовать. Но он все тряс головой, будто не понимает, и в конце концов я перевернул книжечку с квитанцией и нарисовал картинку. Теперь я нарисовал эту же картинку для Суми – маленькое тюремное окошечко, а на решетке висит маленькая фигурка с печально опущенными уголками рта и раскосыми глазами. Я показал ему рисунок и сказал: «Ну, что, теперь подпишешь?» Он подписался так быстро и с таким нажимом, что сломал мне грифель карандаша.

Суми рассмеялась и повторила всю историю для Мамы по-японски. Когда я уходил, оставив чаевые для Мако, они все снова принялись меня благодарить, пока я уж и на самом деле почувствовал себя виноватым. Это единственное, что мне не нравится в Джи-тауне. Мне чертовски хочется платить здесь за еду, хотя должен признаться, нигде в другом месте у меня подобного желания не возникает.