Другая Россия - Эдуард Лимонов

Нью-Йорк, конечно, был город для серьёзных бизнесменов среднего возраста и пожилых, но там был Lower East Side, где бродил и рождался среди детей восточно-европейских эмигрантов американский Punk. Мало кто в этом разобрался, но ведь я написал «Это я, Эдичка» в 1976 году и «Дневник Неудачника» в 1977 году в Нью-Йорке, в сущности внутри punk-движения, в эстетике панка. Были и личные связи — я спал с Mereline Mazure — девочкой-фотографом, она училась в школе «Вижуал арт» и была авангардной девицей — фотографировала беременных, водила меня в (тогда ещё они были вне закона) S and M клубы. В апреле 1977 года я познакомился с Julie Carpenter, а она была дружна с Maryanne — подружкой Марка, Markie из группы «Ramones», и он же был музыкантом у punk-звезды Ричарда Нэлла (его самый известный альбом «Blank Generation»), так что я в этом во всём жил. А ещё больше влияла атмосфера: газета «Village Voice» — объявления о выступлениях панк-групп в CBGB, напечатанные белым шрифтом на чёрном фоне, они и сегодня стоят у меня перед глазами. Безработный, я ходил на лекции анархистов, в CBGB, бродил по Lower East Side с девочками с лиловыми волосами, по St. Marks Place, присутствовал на собраниях Socialist Workers Party. Я бунтовал и искал банду себе подобных. Если б Америка была более революционной, я бы был более революционен уже тогда.

В 1977 году в Нью-Йорк приехал и жил в Chelsea Hotel Сид Вишес. По ящику его показывали шипящим, морщащим нос, матерящимся. Сам экстравагантный, он был с Нэнси — вполне ординарной прыщавой девкой. Всю их историю можно было наблюдать время от времени по телевизору. Я пошёл в Chelsea Hotel, хотел там поселиться. Мне сказали, что очередь расписана на годы вперёд, и чуть посмеялись над плохо говорящим по-английски эмигрантом. Однако посмеялись не очень, а вдруг этот наглый чудак станет вторым Энди Уорхолом, Lower East Side был полон всяких приезжих уродов. В 1977 погибла от OD Нэнси, Вишеса арестовали. Среди аристократической богемы и панк-бомонда мнения разделились: одни считали Сида убийцей, другие — Господом Богом punk-movement, которому всё позволено. Я чувствовал, что со смертью Нэнси Vicious вошел в клан таких небожителей как Рембо или Лотреамон. Так и случилось, в 1978 году Vicious сам скончался от OD. Несколькими годами раньше в Париже так же трагически расхлябанно умер Моррисон.

На самом деле это был конец. Империя Юности просуществовала с 1966, с призыва Мао «Огонь по штабам!», до 1978 года — до смерти Vicious. Только в этот промежуток времени молодёжь была осознана собой и другими как класс, с особыми запросами и потребностями. Они были близки к тому, чтобы навязать свои привилегии миру. Но этого не произошло.

Симптоматично, что ещё даже более ранний кумир молодёжи, Элвис Пресли срочно умер в 1977 году, успел уложиться во временной лимит. Только всё более редкие взрывы и террористические акты «Красных Бригад» и РАФовцев вплоть до середины 80-х годов ещё напоминали время от времени о надеждах европейской молодёжи захватить власть.

А что в современной России? Прежде всего, констатирую: все попытки и правых реформаторов (СПС, «Яблоко») и левых реставраторов СССР (Зюганов, Анпилов) подмять под себя молодёжь, не удались. Виртуальная, «продвинутая», «вихлястая», материально обеспеченная молодёжь в ярких штанах, милая сердцам Кириенко и Немцова, не существует ещё: в нашей бедной и очень крестьянской стране. А суровая, корявая, заскорузлая, слепо преданная марксистскому догматизму молодёжь в бушлатах, шинелях, тулупах — уже не существует. Пытается построить молодёжь путинский блок «Единство» и путинские пиаровцы: Сурков и К, но затея обречена на неуспех. Ибо берут юношей и девушек не равными партнёрами, а обслугой: на роли бессловестных помощников, охранников, лакеев и исполнителей воли чиновников. Даже удовольствие ксерокопирования или расстановки бутылок с минеральной водой на съездах «Единства» достается немногим. За мелкий «прайс» студенты, конечно, оденут майки с логотипом кого угодно, и помашут флагами, но это сдельная работа, а не политическая партия.

Молодёжь так не хочет. Прислуживать взрослым ей неинтересно. Она хочет сама. Она хочет найти в политической партии изменение своей жизни, найти судьбу. Начинающему в жизни юному человеку более всего близок лозунг: «Кто был ничем, тот станет всем!» Ибо придя в сознательный возраст 14 и более лет, пацаны только об этом и грезят: волшебным образом, сразу, одним прыжком стать «всем». Потому они обожествляют эпохи, в которые это было возможно. Эпохи революций, когда шестнадцатилетние командовали полками, а двадцатилетние — армиями.

Эпоха конца 80-х — начала 90-х годов вначале представлялась части наших молодых людей такой эпохой. Но надежд она не оправдала. Постепенно демократическая революция была затушена испугавшимися её партаппаратчиками. Посторонние энтузиасты, свергавшие с шумом памятники, стали не нужны и даже опасны. Реставрировалась чиновничья власть.

Государство Путина нагло отказывает своей молодёжи в справедливой доле общего пирога власти и благосостояния. А ведь это его работа: государство изначально должно балансировать классы, возрасты и доли пирога. Но так как управление государством тоже осуществляется средним возрастом, то чего от них ожидать?! Молодёжь — жертва в этом государстве. Все тяжести — свалены на неё. Средний возраст управляет и командует, дети и старики едят за счёт родителей и прошлых заслуг, а всех тащат на себе те, кого в объявлениях о приёме на работу зазывают: «Требуются здоровые молодые люди в возрасте до 35 лет». От них требуется также безропотно отдавать свои жизни и конечности в войнах, развязанных средним возрастом. В прямом и переносном смысле молодёжь есть самый угнетённый класс современного мира. Как у Маркса таковым был пролетариат, так в современном мире место пролетария заняла молодёжь.

лекция пятая

Откуда берутся старухи?

В декабре 1989 года я впервые после 15 лет жизни на Западе смог приехать в Советский Союз. Среди прочих поразительных открытий, которые я совершил в своей стране, меня поразило, помню, что по улицам русских городов по-прежнему бродят те же старики и старухи, типично русского патриархального вида, какими я их оставил здесь в 1974 году. Серый пуховый платок, обтрепанный меховой воротник видавшего виды ватного пальто, потрескавшиеся как копыта сапоги для женщин, облезлая шапка, ватное пальто и такая же парнокопытная обувка для стариков, ну там палка да сумка в придачу. По моим расчетам они должны были давно вымереть. Получалось, что все они ненормально долго живут и должно им быть лет по девяносто как минимум. Простая истина, что это не те старухи, а состарившиеся за годы моего отсутствия граждане России, которым было в момент моего отъезда по 50 лет, дошла до меня не сразу, только после того, как я съездил в Харьков и увидел своих родителей. Из бодрых, переваливших чуть за пятьдесят родителей и они выглядели стариками образца 1974 года, почище, правда. Вот тогда до меня и дошло, что эстафета особого русского стариковства передаётся из поколения в поколение.

Такое впечатление, что поколения стариков как в театре берут друг у друга одежку и переодеваются. Одежка у них идентична, до пуговицы. И лица те же, что у стариков моей юности. Сегодняшний американский или французский пенсионер не похож совсем на пенсионера пятидесятых годов и уж тем более на американского довоенного старика. Одежды ярче, разнообразнее, свежее. Тела более полные, более мускулистые, выражения лиц иные. Совсем! Лица другие! Это видно, если сравнить со старыми фотографиями. То же самое наблюдается во всей Западной Европе, и даже в Латинской Америке какой-нибудь, в Малайзии, в Сингапуре. Старики разного времени у них: разные! У нас в России молодежь — разная: узнаются по стилю одежды и причесок на фотографиях молодежь 30-х годов, 50-х, 70-х, 90-х, но вот как старики, так какой-нибудь XIX век от силы, и не выше.

Это о чем-то говорит, да? Точно! Это вопиет, орёт о том, и только о том, что у нас чудовищная стагнация общества. Что оно по сути своей старое, структура его глубоко никогда не изменялась, несмотря на потрясения, якобы глубокие, революции 1917 года. Что у нас социальный застой уже лет двести! Старики наши, как впавший в кому на чужбине эмигрант в смертном бреду начинает кричать на забытом родном языке, так старики ближе к смерти напяливают на себя родные одежды времён крепостного права, обнажая свою настоящую архаическую суть — шмыг, шлёп по улицам.

Что Россия страна старая, деревенская, крепостная — видно и в центре Москвы и в её спальных районах, а ещё сильнее видно во всяких Мытищах, Электросталях и далее. Ну конечно, она смотрит на высокую моду по ящику, но большой вопрос, что она там видит, на месте высокой моды? Наверняка не то, что другие страны. Слушают же у нас миллионы граждан английские музыкальные тексты, не понимая их смысла тотально! Опьянённые чужой «мовой».

Весь разговор, базар этот о старухах, затеян мною с целью посказать на множестве примеров, что Руси, ЭрЭфии, если она не хочет сдохнуть в своих снегах, сгнить всё утончающейся плёнкой русского народа, нужен громадный социальный слом, взрыв.