Актовый зал. Выходные данные - Герман Кант

И если продолжать философствовать в этом духе, то можно, пожалуй, сделать вывод, что телеграмма Йохена Мейбаума пришла слишком поздно.

Разошлю-ка я открытки, подумал Роберт и сразу почувствовал, как у него отлегло от сердца. И напишу: «Телеграмм не посылать», или: «От телеграмм прошу воздержаться», или еще лучше: «Отправление телеграмм согласно решению, ению, ению…»

— Подбросишь меня? — спросила Вера, и Роберту пришлось встать.

Вера задавала этот вопрос каждое утро таким тоном, словно он мог ответить «нет».

Она выигрывала на этом лишних тридцать минут сна, а он — уйму рабочего времени.

Когда Роберт слышал, что кто-то завидует якобы праздной жизни людей свободных профессий, он приходил в ярость: вот как представляет себе филистер свободу — дрыхнуть до обеда. Он, например, каждый день встает точно без десяти семь — железно! Почему именно без десяти семь? О, конечно, можно вставать и без одиннадцати семь или в девять минут восьмого, но он решил для себя твердо — без десяти. В том-то как раз и сказывается преимущество свободы, что можно установить добровольно: без десяти семь.

Вере надо в половине восьмого быть в глазной клинике, и если он встает без десяти семь, то успевает подбросить ее на работу.

Клиника расположена на уродливой улочке за каналом. Особенно уныло выглядит здание в дождливую погоду.

— Пустяки, — не реже раза в неделю говорит Роберт, — вашим подслеповатым пациентам все равно.

В это утро он сказал:

— Как мне раньше не пришло в голову. Ваш домишко напоминает домик на Рейбенштрассе, где мы сдавали вступительные. Ты не находишь?

— А ты, кажется, не на шутку завелся, — ответила Вера. — Ну, мне пора. Привет!

Роберт видел, как привратник открыл ей дверь, и слышал, как он поздоровался: «Доброе утро, фрау доктор!»

В те времена привратники ей дверь не открывали. И ему тоже. В день экзаменов он довольно долго околачивался у бокового входа и разглядывал входивших, пытаясь оценить, может ли с ними состязаться. Большинство было куда моложе, и все выглядели чертовски интеллигентными. Убедившись, что шансов у него никаких, он пошел следом за всеми.

В большом зале, смахивающем на класс, Роберт уселся в самом последнем ряду. Он яростно парировал любопытные взгляды и злился, что не принес портфеля, как остальные.

Но вот в зал вошел пожилой господин, и все застучали костяшками пальцев по скамьям и затопали ногами. Роберт знал, прежде студенты приветствовали так своих профессоров, и был немало удивлен, что обычай этот сохранился. К тому же они ведь еще вовсе не студенты, а рабочие и крестьяне, явившиеся на вступительный экзамен.

Пожилой господин положил свой берет на кафедру и сказал:

— За работу, друзья мои. Однако, прежде чем мы с божьей помощью углубимся в наш материал, я хотел бы довести до вашего сведения несколько замечаний, которые могут пригодиться нам впоследствии. Кандидат Визе подал мне работу о некоторых особенностях религиозной жизни Израиля в восьмом веке до рождества Христова, изложенных по книгам пророков Амоса, Осии и Михея. Я заручился согласием господина Визе на сие публичное заявление и желал бы по педагогическим соображениям прочесть вам выдержки из моего отзыва. Двоеточие, кавычки: «Хотя статистических данных в работе недостаточно, а за общей картиной зачастую не видны частности, что для студента скорее не упрек, а похвала, использованы имеющиеся данные весьма осторожно и верно. Кое-где проскальзывают, правда, догматические взгляды, но кто же станет требовать от студента независимых исторических суждений? Работа в целом свидетельствует о любви к делу, и я буду весьма и весьма рад, ежели в этом есть и моя заслуга, ежели я пробудил ее своими лекциями о малых пророках…»

Тут Роберт окончательно понял, что ошибся. Он хотел осторожно подняться, но откидное сиденье под ним заскрипело и стукнуло о спинку. Роберт так и застыл под взглядами обернувшихся студентов. Пожилой господин сменил очки и кивнул ему.

— Подойдите ближе, друг мой, дабы я мог разглядеть вас. Вы хотите нам что-то сказать? Пожалуйста, выйдите вперед.

Роберт, пробравшись вдоль зеленой стены, вышел вперед и сказал намного громче, чем хотел:

— Это ошибка. Я здесь по недоразумению. Я вовсе не собирался к малым пророкам.

Присутствующие расхохотались, и, как показалось Роберту, расхохотались отвратительно, забарабанили кулаками по скамьям, затопали ногами по полу — шум не стихал целую вечность.

Наконец пожилой господин, заклиная, воздел руки, и наступила тишина. Спустившись с кафедры, он обошел вокруг Роберта.

— Солдат, по всей видимости? Рыцарь с начищенными до ослепительного блеска пуговицами. Куда же вас тянет, друг мой, если не к малым пророкам? Быть может, к артиллеристам, к бомбардирам? Обмундирование ваше указывает на это, но, боюсь, военные науки в нашем доме более не найдут себе места. Богу угодно было, чтобы страну нашу освободили, и теперь здесь многое не найдет себе более места.

Раздался одобрительный гул, и Роберт совсем растерялся. Он оглядел свой костюм, единственный его костюм, который друзья сшили ему из спального мешка ко дню освобождения из лагеря. Он долго чистил медные пуговицы, прежде чем отправиться на экзамен.

— Прошу прощения, — сказал он. — Я совсем не сюда шел. Я шел сдавать приемный экзамен на рабоче-крестьянский факультет. Извините, пожалуйста.

— Редко можно встретить человека, — произнес пожилой господин и за рукав удержал Роберта, двинувшегося было к двери, — которого так тянет на экзамен. Но побудьте же, любезный рабочий — или вы любезный крестьянин? — еще немного с нами, вы здесь не такой уж чужак. Пастушеское сословие нам всем очень близко, вот, к примеру, Хазенегер на первой скамье — сын бедняка крестьянина, не так ли, Хазенегер?

Приземистый парень поднялся и подтвердил:

— Так точно, господин профессор, из Шпандоверхагена!

— Видите, — продолжал профессор, — он тоже от сохи. И наш господь, нести ученье которого мы здесь готовимся, был сыном плотника. А вы не сын ли плотника?

— Нет, — ответил Роберт, — мой отец был дворником.

— Дворником! — воскликнул профессор. — В этом есть какая-то глубокая символика, и наверняка вскорости мы прочтем в газетах: рожденный во прахе припал ныне к лону нашей матери-кормилицы! О век, о наука! Стало быть, любезный, мы были рады видеть вас у себя, однако не собираемся задерживать вас долее в вашем походе на факультет не малых, а великих пророков, зовущихся Маркс и Ленин. Счастливого пути.

Роберта под одобрительный грохот выпроводили за дверь. Очутившись в коридоре, он прочел объявление на стене: «Проф. д-р Нот, семинар по Ветхому завету», — и поспешно зашагал вдоль темного коридора; увидев за поворотом группу молодежи, он остановился. На этот раз он будет осторожнее! Роберт сделал вид, что интересуется объявлениями на стенах, и попытался уловить, о чем говорят кругом. «Обещали сообщить…», «В математике не силен, сказал мне один, но я слышал, он всем так говорит…», «Откуда мне знать Шиллера, а „Колокол“ я знаю: „Краснея, вслед за нею бродит“ и „Нам страшно львицы пробужденье“. Они сказали, для начала, мол, это совсем не плохо».

Тут Роберт услышал, как назвали его фамилию.

— Здесь, — откликнулся он, и его пропустили вперед.

— Что ж ты торчишь на задворках, если на «и» начинаешься? — крикнул кто-то. — «И» уже дважды вызывали, эх ты, раззява!

Роберт остановился.

— К «раззяве» мы еще вернемся, приятель!

— Только смотри не позабудь! — успел он услышать и уже стоял перед экзаменационной комиссией.

Седой человек — его большие голубые глаза напомнили Роберту портрет Фридриха Великого, Старого Фрица, — указал ему на стул.

— Вы Роберт Исваль, не так ли? Довольно странная фамилия.

— Да, — сказал Роберт и сел.

— Повторю то, — продолжал Старый Фриц, — что я уже говорил всем вашим коллегам: выражение «экзамен» в извещении, которое вы получили, подобрано не совсем удачно. Коллега Фукс, составивший текст в мое отсутствие, согласен со мной, не так ли, коллега Фукс? У нас всего-навсего собеседование. Мы интересуемся не столько вашими знаниями, сколько вашими убеждениями. Понимаете?

— Да, — ответил Роберт.

— Вот и хорошо, — сказал Старый Фриц. — Вы человек бывалый, что явствует из вашей анкеты и автобиографии, а в двадцать три года это кое-что значит. Кстати, автобиография ваша написана весьма недурным стилем, не так ли, коллега Фукс?

Человек с заячьим лицом и усиками под носом сдержанно заметил:

— Не хватает тридцати двух запятых, коллега Вёльшов.

— Ну-ну, — буркнул седой и тут же дал слово более молодому преподавателю, поднявшему руку, как школьник.

Тот улыбнулся Роберту и спросил:

— Не научились ли вы в лагере немного говорить по-польски? Тогда вам, верно, нетрудно будет справиться с русским, как вы думаете?