Дело о картине неизвестного автора - Алексей Калугин

В окнах картинной галереи по-прежнему не было огней. Добравшись до наружной двери, я вставил в замок универсальную отмычку и нажал на кнопку активации. Подбор варианта ключа занял секунд десять – замок был не самым простым. Смазав дверные петли специальным составом, дабы они невзначай не скрипнули, я осторожно приоткрыл дверь и проскользнул за нее.

Прикрыв дверь за собой, я осмотрел помещение, в котором оказался. Кроме столика, на котором стоял телефон, в прихожей ничего и никого не было.

Дверь, ведущая в галерею, не запиралась. Вновь использовав смазку, я взялся за дверную ручку и осторожно потянул ее на себя.

Галерея представляла собой длинный зал шириною около пяти метров. По одной из стен через равные интервалы следовали окна, закрытые тяжелыми узорчатыми портьерами. На противоположной стене располагались экспонаты коллекции графа. За стеной находился точно такой же зал. Чтобы попасть в него, нужно было пройти до конца первого зала галереи и повернуть направо. Но мне туда идти было незачем. Место, на которое я должен был повесить злополучную картину, находилось примерно посередине между входом в галерею и поворотом, ведущим во второй зал.

По имевшейся в отделе трехмерной виртуальной проекции я так хорошо изучил расположение картин на стене, что мог бы найти нужное место с завязанными глазами. Ну а с моими чудо-очками это и вовсе не составляло труда. Ступая беззвучно, я уверенно прошел к месту, где должно было висеть «Утро». Крючок, предназначенный для картины, само собой, был пуст. Я снял со спины портфель, открыл его и поставил на пол. Осторожно, двумя руками извлек из портфеля картину, освободил ее от обертки и уже приготовился повесить на то же самое место, откуда снял ее неизвестный похититель, когда внезапно в зале вспыхнул весь верхний свет.

Усилитель световых сигналов, встроенный в дужку очков, имел режим автоматической настройки, но все же я на секунду ослеп. Да так и замер на месте с картиной в руках.

Когда же я вновь обрел способность видеть то, что происходит вокруг, меня уже держали за руки двое жандармов. Еще двое стояли в стороне, держа наготове наручники и револьверы. Тут же находился и граф Витольди, который должен был сейчас наслаждаться чудной музыкой Верди. А рядом с ним стоял человек в темно-коричневом штатском костюме-тройке. В руках, заведенных за спину, он держал толстую трость с загнутой рукояткой. Глядя на меня, он улыбался, насмешливо и одновременно как будто с сочувствием, пряча улыбку в пышных усах, которые, вне всяких сомнений, были искусственными. И я знал этого человека. Это был Павел Марин, тот самый контрабандист, в брошенных вещах которого была обнаружена картина, которую я держал в руках. И это оказалось ударом куда более сильным, чем тот факт, что я каким-то совершенно непостижимым для меня образом очутился в руках стражей закона. Явление Марина потрясло меня настолько, что на какое-то время я лишился дара речи.

– Что ж, комиссар Мегрэ, – с улыбкой посмотрел на Марина граф. – Признаться, я сомневался до самого конца. Но вы оказались на высоте. Позвольте выразить вам мою самую искреннюю признательность.

Улыбка на лице Марина сделалась смущенной, но при этом настолько неестественной, что только полный остолоп мог не заметить фальши. Видимо, таковым и являлся граф Витольди, – он горячо пожал протянутую ему Мариным руку.

– Комиссар Мегрэ? – недоумевающе повторил я следом за графом имя, которым он назвал контрабандиста.

– Да, друг мой, – Марин подошел ко мне и забрал из моих рук картину. – Сегодня тебе не повезло. Но, если тебя это утешит, имей в виду, что еще ни один преступник не уходил от комиссара Мегрэ!

Бог ты мой! Это было сказано с таким пафосом, словно Марин и в самом деле рассчитывал убедить меня в том, что он решил сменить специальность, – бросить профессию контрабандиста и с рвением приняться за очистку общества от преступных элементов. Наверное, это было бы смешно, если бы я только мог понять, что за игру затеял Марин.

Как только картина из моих рук перешла в руки Марина, на моих запястьях защелкнулись холодные браслеты стальных наручников. И одновременно с этим ко мне вернулась способность четко и ясно оценивать ситуацию, которая, следует признать, была хуже некуда.

Использовать психотехнику для блокирования сознания одновременно шести человек, находившихся рядом со мной, я не мог. Следовательно, мне не оставалось ничего иного, как только позволить им препроводить меня в участок. Находившиеся при мне инструменты были закамуфлированы под самую обычную мелочь, которую можно найти в кармане у каждого. Костюм я верну в обычное состояние, как только представится такая возможность. Документы у меня были отличные. Так что оставалось только сидеть и ждать, когда в Отделе меня хватятся и пришлют помощь. За то, что случилось, по головке меня, конечно, не погладят. Ну, так что делать – у каждого в жизни бывают не самые удачные дни. Оставалось только смириться и склонить голову, признав поражение.

Я так и сделал. И в тот момент, когда я наклонил голову, взгляд мой упал на стоявший у стены портфель. Вскрыть запертый портфель, не имея отпечатка моего большого пальца левой руки, было практически невозможно. Пытаться разрезать материал, из которого он сделан, все равно что ковырять гвоздем бетонную стену. Но, достав из портфеля картину, я оставил его открытым. И, если кому-нибудь придет в голову заглянуть в него, то найдет он там очень много любопытных вещиц, которым совсем не место в двадцатом веке.

Внутри у меня все оборвалось. За такой ляп меня в два счета вышибут из Департамента. И никто даже слушать не станет мои объяснения по поводу того, что ситуация, в которой я оказался, была не то что непредсказуемой, а попросту невозможной. Хотя бы уже потому, что число людей, находившихся рядом со мной, вдвое превышало незадолго до этого показанное сканером.

Марин тем временем взял картину обеими руками за края рамы и немного подался назад, словно хотел взглянуть на нее в перспективе. На лице у него появилось умильно-восторженное выражение, сравнимое с тем, которое можно увидеть на кошачьей морде, когда кошка заметила, что хозяйка забыла на столе открытую банку сметаны. Выдержав паузу, он обратил свой маслянистый взор на графа Витольди.

– Граф! – торжественно провозгласил Марин. – Позвольте вернуть вам в целости и сохранности жемчужину вашей великолепнейшей коллекции!

Разум мой решительно отказывался понимать что-либо в происходящем. Контрабандист, выдающий себя за полицейского, – и не за кого-нибудь, а за самого комиссара Мегрэ! – возвращал хозяину картину, которую незадолго до этого сам же пытался умыкнуть. Но в неизмеримо большей степени меня поражало то, что Марин рассыпался в восторгах по поводу более чем заурядной картинки, находившейся у него в руках. Возможность того, что он искренне заблуждался на сей счет, я сразу же отбросил, – на моей памяти не было ни единого случая, чтобы Марин ошибся в оценке того или иного произведения искусства. А если так, то, следовательно, он вел какую-то свою игру. Мне было обидно, что Марину удалось провести меня, но еще обидней, что я не мог даже в общих чертах понять смысл его затеи.