Нестастная дуэль - Михаил Берг

Потом Х** будет обвинен, что он жил с обеими сестpами сразу, что устpоил из своего дома гаpем, что pевновал жену «из пpинципа», а ее меньшую сестpу «по чувству». и - как пишет злоречивая Софочка Родэ - когда последней самой пpидет вpемя выходить замуж, «сестpицы долго совещались, как ловчее сообщить жениху, что невеста не девица и что ее любовником был Х**». На это же намекает письмо сестpы поэта Ольги к отцу, написанное после посещения дома брата: «Михаил пpедставил меня своим женам - тепеpь у него их целых тpи». Очевидно, имеется в виду пеpиод ухаживания поэта за Hаталией Hиколаевной, иначе число «тpи» - употребленное даже в шутку - непонятно.

Но откуда эта яpость непонимания, в котоpом неточность в равной степени комбинируется с откровенным осуждением? и эти стремительно опpометчивые и легкомысленные доводы пpинадлежат самым близким Х** людям: сестpе, дочеpи столь уважаемого поэтом, но многоречивого истоpиогpафа Щербатова, неверному дpугу Всеволожскому и его жене, пpелестной и ветреной гpафине Веpе, той самой, котоpая многозначительно писала в своем дневнике: «Единственный человек, котоpого я вижу, это Х**, а он влюблен в дpугую, что меня весьма ободpяет, мы с ним только добpые дpузья; большую pоль в этом игpает его положение, он действительно несчастен».

Женским признаниям, даже сделанным в дневнике, не предназначавшемся для чужих глаз, стоит верить с оговорками. «Добрый друг» оставил нам портрет графини, намекающий на совсем иные отношения, в повести «Графиня Глинская», где под видом юной чаровницы вывел свою приятельницу: «Я вошел, тихо притворив за собой дверь, она лежала, водрузив свою прелестную головку на возвышение в виде нескольких подушек, положенных одна на другую. Ее красота делала ненужным покрывало, а томная поза ожидания подчеркивалась слегка раздвинутыми стройными ножками. Сверх того, графиня могла похвалиться необыкновенной белизной своей кожи и великолепными волосами, только один рот, пожалуй, представлялся слишком маленьким (я не удивлюсь, если кто-нибудь не увидит здесь недостатка), но все-таки этот прелестный цветок к тому времени еще не полностью распустился. Зато зубы казались прекрасными… губы внушали какое-то сказочное очарование… как будто бы бог любви воспользовался красками, похищенными у бутона розы. Эбеновые брови оттеняли тонкий нос, украшенный горбинкой. Прелестно очерченный подбородок поражал отточенностью формы. На очаровательном лице графини, которое скорее следовало считать ангельским, а не человеческим, отражалась наивная невинность наряду с обманчивой надеждой. Руки, грудь, фигура были великолепны… какая округлость очертаний… поистине передо мной лежала модель, бесценная для любого художника. легкая пена черных волос прикрывала доступы к храму Венеры, поддерживаемому бедрами, которые казались выточенными из мрамора. Не станем приводить в пример царящее в голове возбуждение мыслей, вызванное лицезрением этого очарования. Сопротивляться таким ощущениям бесполезно, настолько живо доставляемое ими щекотание нервов, настолько это щекотание способствует возбуждению сладострастия… Ты начинаешь терять голову… пропадает разум… тысячи поцелуев, один нежнее другого, недостаточны, чтобы удовлетворить пароксизмы страсти, которая охватывает все тело. Держа своего друга в объятиях, соединив уста в поцелуе, ты хотел бы всем нутром воплотиться в нее, образовавши хотя бы на миг единое существо».

Конечно, воображение поэта преображает и дополняет реальность, и, увы, еще не существует инструмента, позволяющего отделить действительность от вымысла.

Впоследствии мне удалось получить красноречивое опровержение той неразборчивой любвеобильности, в которой обвиняли Х**. Да, Х** имел разнообразные связи и бесчисленные дружеские знакомства с женщинами, но многие из тех, кого причисляли к его любовницам, решительно это опровергали. Все было не так или не совсем так. Более того, у некоторых из близких знакомых, причем обоего пола, Х** стяжал репутацию полного бессилия, будто бы произошедшего от злоупотребления удовольствиями в слишком скороспелой юности. Мне удалось поговорить с одной дамой, по происхождению иностранкой, блистательной красавицей, по крови принадлежащей к одной из самых известных и благородных фамилий полуденных стран Европы. Ее имя, которое я, разумеется, прописать не могу, в свое время было очень известно. Связь ее с Х** носила характер вполне дружески-невинных умственных наслаждений, взаимного уважения и, сколько я понимаю, не была лишена сердечной искренности. Несмотря на то, пустоголовые глупцы и праздношатающиеся вестовщики, как это обыкновенно бывает, видели в ней другое и на другое намекали. Желала ли дама зажать рот дурацкой болтовне или просто хотела посмеяться, только во время одной из встреч с человеком, которому доверять можно вполне, она якобы сказала:

«Hier X** est rest #233; avec moi jusqu’ #224; trois heures du matin, il a #233;t #233; singuli #232;rement si bien qu’un instant j’eus la pens #233;e de lui c #233;der»[2]. - «Mais porquoi donc cela, madame?[3]» - спросил ее конфидент, больше, нежели кто другой, понимавший щекотливость ситуации. «Mais je n’aurais pas #232;t #232; f #226;ch #233;e de voir ce qu’il ferait[4]».

Увы, многое говорило о том, что приведенный выше эпизод отнюдь не являлся случайностью, и в прошлом годе, наконец, достоверный свидетель (имя которого я опять же не имею права назвать) уверял меня, что никогда, ни в первой молодости, ни в более возмужалом возрасте, Х** не чувствовал никакой потребности и никакого влечения к совокуплению, что таковым, увы, он был создан: дамы его интересовали совсем с другой стороны. Должно согласиться, что организация такого свойства в высшей степени феноменальна. Тот же свидетель прибавил, что, будучи молодым поэтом, в светских гостиных и на дружеских попойках Х** имел несчастную слабость часто хвалиться интрижками и дурными болезнями, но что все эти россказни никакого основания не имели и были не чем другим, как одним виртуозным хвастовством. Отсюда, мол, и его беспощадность к женской репутации - своеобразная месть за собственную немощность.

Много говорилось о том, что Х** обязан был пощадить хотя бы лета, седины и воинские подвиги своего более счастливого соперника. Они познакомились с Х** за картами, коим вместе отдавали если не должное, то по крайней мере необходимое. Д. был героем Наполеоновских войн, его храбрость, особенно случай на N-ском мосту, когда он, будучи раненным, увлек за собой дрогнувших было солдат (за что и был пожалован первой Андреевской лентой), снискала ему уважение общества и любовь товарищей по полку. Это уважение было так велико, что без малейшего затруднения и без всякого нарекания с их стороны он мог отказаться от дуэли, за какие-то пустяки предложенной ему довольно знатным лицом, приводя причиною отказа правила религии и человеколюбия, да и простое нежелание; все это суммировалось им в виде следующего афоризма: «Si pendant trois ans de guerre je n’ai pas pu #233;tablir ma r #233;putation d’homme comme il faut, un duel, certainement, ne l’ #233;tablira pas»[5].

Несмотря на преклонный возраст, некоторую обрюзглость (действительно несколько оттопыренные багровые уши, на которых фуражка как бы стояла), свой кавалергардский мундир он носил с, возможно, даже излишней щеголеватостью. Их сблизили вист и фараон, а также то, что Д. слыл воистину замечательным рассказчиком и многие из его историй долгие годы потом еще передавались в виде исковерканных молвой анекдотов, в то время как другие послужили источником не одной увлекательной повести. Его упрекали за не по возрасту «мальчишеский нрав», гусарство, удальство, но государь любил его, а те слухи, что сопровождали его женитьбу, конечно, были вздорны. Он не взял за своей супругой ничего, кроме заложенного и перезаложенного Муратова, а если учесть, что его невеста, по меркам своего времени, пересидела в девках, то замужество с превосходящим ее летами почти вдвое, убеленным сединами и заслуженным генералом было в ее положении едва ли не последней и счастливой партией. Любила ли она своего престарелого мужа, испытало ли ее разочарованное сердце спасительную любовь, или это был брак по сухому расчету, - кто заглянет в сокровенный тайник женского сердца и разгадает то, что для нее самой, возможно, оставалось загадкой?

Д. сам представил Х** своей супруге, не подозревая, что они знакомы; Москву просторно заливали хмурые, унылые дожди; они встретились на балу, прекрасная Натали в пурпурной шляпке с фиалковыми цветами стояла у колонны вместе со своей кузиной; Х** накануне после долгой отлучки вернулся в дедовскую Москву, которая встретила его напоминанием о добрых провинциальных нравах - в виде допроса, сначала в вестибюле, а потом на лестнице учиненного ему княгиней Марьей Алексеевной, так как ей важно было знать доподлинно все, что он видел во время своего путешествия курьезного (другое, серьезное, он оставлял для себя). Натали чуть приметно побледнела и прижалась рукой к краю холодной колонны; Х**, пожирая ее глазами и тяжело дыша, молча поклонился. «Что с тобой, душа моя!» - ласково спросил ее муж. «Как-то душно, прошу меня извинить, я еще, видать, не вполне здорова». Муж удовлетворенно закачал головой, как китайский болванчик. «Где у тебя здесь, мой милый, можно поставить карту?» - хрипло спросил Х**, вертя побагровевшей шеей, будто нестерпимо тер тугой воротник. Д., кажется, ничего не замечал. Его добродушие ничем не омрачилось; обняв Х** за плечи, он, что-то шепча на ухо и похохатывая, увлек его в кабинет, где в сигарном дыму за двумя столами вистовали, а у окна гнули карты.