Непонятные - Тулепберген Каипбергенов

— Ба, да это наш поэт!

Бердах не удостоил его взглядом, едва поздоровался.

— Да, повезло тебе, поэт, прямо скажем, повезло! — с издевкой заметил ишан. — Ты у нас счастливчик! Редкостный счастливчик!

— Еще бы, ведь я поэт! — в тон ему ответил Бердах>

— Подумаешь, поэт! Разве в этом счастье? Алакоз и его бандиты наказаны! Им воздано по справедливости!.. А вот ты жив! Я, я об этом позаботился, я хлопотал перед ханом за тебя! Это раз. Далее — страну нашу очистили от смутьянов, от заразы, скверны, от всяческих бредовых идей и начинаний! Это два… Так что тебя можно считать счастливым по праву — будешь славить великого хана Хивы! Священный, единый, мусульманский светоч — Хорезм!.. — Ишан поднял вверх палец. — Надеюсь, что ты не забудешь моих благодеяний! Забыть добро — это значит принять на душу грех! Бердах сдвинул назад шапку — на его лбу резко обозначилась красная полоска. Ишан рассмеялся неожиданно безмятежным, добродушным смехом.

— Когда шапка сжимает твою голову, это значит — тебя сжимает само небо; когда сапоги жмут твои ноги, это значит — тебя сжимает сама земля!.. Ты небось такую бы песню сочинил, если бы захотел воспеть узкую шапку и узкие сапоги!.. Отныне, братец ты наш, будешь воспевать наших каракалпакских биев! Они орлы. Они помогли хану сохранить единство Хивы!

— Давным-давно какой-то мудрец спросил у воробья: «Ты так похож на соловья, почему же ты не поешь, как он?» А воробей ему в ответ: «Я опасаюсь, как бы соловей у меня петь не научился»! — дерзко сказал Бердах. — По-моему, и вы и ваши бии — те же воробьи…

Ишан огрел коня нагайкой, оставив Бердаха в туче пыли. Поэт продолжал свой путь в одиночестве. Он останавливался на ночлег и отдых в полуразрушенных аулах. Чем ближе Бердах подъезжал к родным местам Алакоза, тем большее запустение и разруху он видел… Крепость Казахдарья была снесена и залита водой — на ее месте, куда ни глянь, вода, вода, вода… Летали, кричали чайки над трупами людей, останками лошадей…

— Эх, глупые, глупые людишки! Непонятливые, слепые! Разве можно уничтожить, вырвать у народа его мечту, его стремление к свободе и счастью? Разве можно водою затопить их? — произнес вслух Бердах.

Наступил год 1873-й…

Этот год не был похож ни на один из предыдущих. Начинался он в тишине и мире: так море утихает вдруг, успокаивается после долгого-долгого шторма… И весна была спокойной и ровной… И лето — лето тоже началось в обыденных, мирных заботах о хлебе насущном.

В один из таких вот обычных летних дней в каракалпакской степи показалась вереница людей. Это было русское войско. Возглавлял его генерал Константин Петрович Кауфман…

Весть о том, что появились те, кого из века в век, из десятилетия в десятилетие, из года в год ждали, стала разноситься среди каракалпаков как ветер.

— Спасение! Избавление! Радость, радость! Русские идут! Русские пришли!

Народ ликовал — сбылось, сбылось наконец! Каракалпаки встречали русских хлебом-солью. Бии вели себя словно воробьи, раньше других учуявшие, что зерно созрело. Они и нахохлились, и насторожились, и спасовали, вынужденные присоединиться к народу… Бии выходили с распростертыми объятиями навстречу русским, изъявляя тоже готовность помочь, пособить, вместе отправиться в Хиву. Их волновало одно: сохранятся за ними их привилегии или не сохранятся… Сумеют ли они еще удобнее и прочнее усесться на шею простого люда или, избави бог, вытеснят, погонят их с мускулистых этих, крепких шей…

Одно было ясно почти для всех каракалпаков: русские станут для них той высокой, несокрушимой скалой, которая их укроет и от бурь, и от холодных ветров, надежно их защитит в непогоду…

В аулах, расположенных между Жанадарьей и Аму-дарьей, в небо, как весенние птицы, взлетали-летели шапки, много-много шапок, и оживленные возгласы, дружные возгласы радости… Каракалпаки снова и снова вспоминали своих мудрых сынов — Маман-бия и Айдо-са, снова и снова возвращались в мыслях к Ерназару Алакозу… Снова и снова заговаривали о Тенеле и Кал-либеке, жадно высматривая их среди русских нукеров… Нашлись такие, кто клялся-божился, что уже видел их — конечно же, видел! — среди русских палванов… Другие этот слух опровергали — как же, жди их через двадцать лет, небось давно пропали, сгинули!.. Слухи, один невероятнее другого, разносились из одного аула в другой, кочевали по домам, витали в воздухе.

А Тенел и Каллибек… Их не было среди солдат Кауфмана; однако они и не пропали, и не погибли…

Вот что произошло с ними.

2

Тенела на произвол судьбы бросил в горах преемник Михайлова. Как ни упрашивали солдаты сотника — он так и не позволил Тенелу остаться в сотне.

От верной гибели Тенела спасла извечная жажда жизни. Она помогла ему одолеть и снега, и горы, и голод, и невероятную, нечеловеческую, усталость… Он шел, ориентируясь по солнцу, шел туда, где, по его предположениям, находился Оренбург.

Русская земля была безгранична — ни конца ей, казалось, нет, ни края… «Почему такая огромная, обширная страна не может одолеть Турцию, — с горечью вздыхал Тенел. — И все-таки правы, правы были наши предки! Под крылом России каракалпаки найдут и защиту, и благоденствие! Сейчас не победят, так потом все равно русские одолеют турок! Обязательно!»

Когда ему показалось: больше он не выдержит, свалится, затеряется в чужой стороне, погибнет в снегах, далеко-далеко от родных жарких степей, он вдруг набрел на селение. Он еле-еле дополз до избы на окраине и постучал в окошко.

Дверь отворила молодая изможденная женщина. Тенел пытался что-то объяснить ей, растолковать, поблагодарить заранее, но упал без чувств. Очнулся он в доме. Он обнаружил, что его прислонили спиной к теплой печке. Как сквозь туман увидел он молодую женщину, она наливала из горшка в миску похлебку, резала хлеб толстыми ломтями. Потом она чуть не волоком довела Тенела до стола, усадила.

Тенел забыл, когда он ел в последний раз. Он чувствовал себя так, будто перед ним положили золотой ключ, отмыкающий все земные богатства и сокровища, а не миску поставили с немудреной крестьянской похлебкой. Он ел с жадностью, давясь, захлебываясь, словно у него сейчас отнимут, вырвут самое необходимое, самое дорогое…

Его одолевал сон, он клевал носом. Хозяйка молча указала ему на медвежью шкуру, расстеленную возле двери, недалеко от печки.

— Как тебя зовут? — сквозь сон пробормотал Тенел. — У кого раз отведал хлеб-соль, тому сорок раз поклонись… — Язык у него заплетался.

— Лукерья! — издалека-издалека донеслось до него.

— Тысячу раз спасибо тебе, Лукерья! — пошевелил губами Тенел. Он тут же как сквозь землю провалился в сон.

Проснулся, не веря своему счастью: он в доме с людьми… Среди живых людей! Вон хозяйка, она кого-то кормит, примостившись на печке. Ах, там лежит кто-то… старушка… кажется, слепая… Он поежился: в избе было холодно. Надо вставать и разжигать очаг!.. Тенел наколол дров, печка запылала приветливым, добрым огнем. Лукерья накормила гостя завтраком. Тенел поблагодарил ее и стал собираться в путь.

— Куда же вы в этакую стужу и снег? В такой одежонке? — промолвила она вполголоса. — Так и замерзнуть недолго! Погибнуть!

— Морозы, сынок, морозы! Лютые, с метелями! Остерегись! Пережди! — ласково повторила старушка.

Тенел остался с великой радостью. Он тут же принялся хлопотать по хозяйству… Хозяйство было сильно запущено — чувствовалось отсутствие мужчины. Тенел трудился не покладая рук до самого вечера, тронутый добротой и вниманием женщин.

Вечером за ужином он рассказал им о себе, а женщины — о себе. Старушка оказалась свекровью Лукерьи; ослепла она вот уже как год; сын ее был на войне с турками.

— Не пришлось ли тебе встретить сына моего, Терентия Терентьевича Смирнова, уважаемый гость? — спросила старушка, когда они уже легли спать.

— Нет, мать, не приходилось! — ответил Тенел, чувствуя себя виноватым и смущенным оттого, что должен огорчить мать солдата.

Старушка опустила голову на подушку и, вздохнув, затихла.

На следующее утро Лукерья доверила Тенелу тайну: она получила извещение о гибели мужа, давно получила, да вот жалеет свекровь — скрывает от нее!

— Мы, русские женщины, привыкли оставаться вдовами! — всхлипнула Лукерья. — Привыкли! — повторила она горько.

Лукерья ни минуты не сидела на месте: убирала, стряпала, шила, штопала, ухаживала за беспомощной свекровью… Он не хотел быть им в тягость, нахлебником, лишним ртом и все раздумывал, чем бы помочь.

Как-то старушка тихонько, жалобно попросила его остаться у них до весны — помочь по хозяйству, а там авось и Терентий, их кормилец, вернется. Тенел видел, как бедно и скудно им живется: изношенное белье, плохонькая одежда, ветхая утварь, съестных припасов — в обрез. Он выведал у Лукерьи имена зажиточных хозяев и, прихватив с собой топор, пошел узнать, не нужен ли им работник — постолярничать, поплотничать, наколоть дров… Вот когда сгодилось ему то, чему научился он в Оренбурге, возводя хоромы купцам.