Остров - Пётр Валерьевич Кожевников

Ты ее смешно спрашивал: «А помнишь, как тебя пчела укусила?» Бедная, она умерла. Нет, смерть ее не была тяжелой, но не назовешь же ее счастливой: счастливая, она умерла — это может обидеть живущих. Бедная, она умерла, не дождавшись твоего появления. Она ведь так просила меня: дочка, роди мне внука. Она, вероятно, была моей мамой, то есть больше мамой, чем бабушкой. Вот так, обвешанную сумками и сетками, меня не пустили на тебя посмотреть. Но я уже и так все знала, все-все.

Ты бегаешь так, как ветер проносится меж листьев, ты смеешься так, как чайка ликует над волнами, ты спишь так, как море темнеет ночью. Сын мой, как мне сохранить твой ум, как сберечь твои силы? Я плачу, я плачу ночами — я не знаю, как спасти гибкость твоего стана: о, как наклоняешься ты за уроненной игрушкой! Как свертываешься в кроватке! Я плачу, я рыдаю ночами, я страдаю, не ведая, как спасти чудесный твой румянец от зеленой блеклости моего лица, как уберечь живость твоих ручек от безжизненности моих искривленных временем пальцев. Временем. О, как я помню, как ты прижимался ко мне ночами: мой щенок, котенок, как ты урчал, засыпая, но подымал вдруг головку, и она в темноте с открытыми глазами казалась какой-то незнакомой, и меня пугало это, а еще вдруг становилось неясно, открыты ли на самом деле твои глаза или нет незабудки милые я несла цветы срывая срывала неся неся срывала крыло покрывало чибис ты подымал головку и говорил мне мама этим казалось ты успокаивал себя мама здесь и мы спали дальше, а за окнами в чьей-то квартире плясали гости, хотя им давно хотелось разбрестись по домам: они устали, они были пьяны, но упорно плясали. Хозяйка оглаживала себя, что-то предвкушая, улыбалась гостям и думала: скорей бы. Тело реки рассекал катер. Капитан кроме того, что вел судно, еще слушал радио, а еще вспоминал то, как вчера его катер здесь же кроил воду, а на мосту стояла фигура, и была это, конечно, девушка, и он вдруг очень захотел с ней познакомиться, и свистнул, хотя нужно было начать как-то иначе и, может быть, вообще никак не начинать, а пройти себе под мост, как делает он сейчас, не производя никаких звуков. Но вот он свистнул, а она ждала, безусловно, совершенно другого, но он еще раз свистнул и крикнул: эй! Но это ей показалось уже чересчур, и она пошла прочь, она оттолкнулась от перил, как пловец от стенки бассейна, и нырнула в ночь, ушла прочь, растаяла, а катер уже двигался где-то под мостом. Девушка шла и думала, что все-таки стоило, наверное, откликнуться на свист и, может быть, этим отозваться на возглас. Девушка шла и осторожно ступала, чтобы не попасть в лужу, не испортить обувь, не испачкать чулки, не обрызгать плащ. В музее изобразительных искусств горел дежурный свет. В пельменной на потерявшей узоры клеенке застыла крыса. От вокзала отходил поезд, кто-то еще не сел и теперь на ходу запрыгивал в первый от покидаемого города вагон. Проводница шестого вагона смотрела на проводника шестого вагона — у них все было в порядке. На кладбище, на центральной его дороге собрались привидения. В цирковом городке львица готова была родить столько-то львят. Милиционер оштрафовал несколько граждан без квитанции и, счастливый, не заметил грузовик, с перекошенной рожей выпрыгнувший из-за угла.

Я занозил палец, мама! Я занозил палец! Где же ты, мама? Мама, я занозил палец, — мне не так больно, как обидно, и я плачу. Я плачу уже шестьдесят лет, но мне все никак не удается извлечь из моего нежного пальца эту злюку-занозу. Сколько-то лет я не сплю из-за боли, а завтра я выйду на веранду: это будет утром, окна замерзнут — за окнами минус; я выйду на веранду и скажу: хватит. Этого будет достаточно: банка с сахарным песком накренится, но песок не посыпется. Я запечатлею его вот-вот готовым просыпаться, но уровню песка в банке не хватит до верхнего края емкости очень малого расстояния. Тогда я приближусь к банке и просто насильно высыплю песок, и снова скажу: хватит. Я сомну и сигареты, которые — о, эта наивность! — попытаются укрыться в потертой по виду, может быть, с их точки зрения, пустой пачке. Я почувствую, еще бы не почувствовать, как сестра трясет меня за плечи и плачет и щебечет: тебе же пять лет, ты же младенец, мла-де-нец!

Все происходит, в общем-то, довольно странно. Ты обходишься без меня, хотя совсем еще крохотный. У тебя, пожалуй, даже есть мать, и я только радуюсь твоей жизни со стороны. Я помню: пыль но это недолго скоро река я войду в воду да со мной ведь еще ты сын тебя я оставлю на берегу ты спросишь мама куда ты уже готовый заплакать и наверняка захнычешь когда я зайду в воду хотя бы по пояс иногда я люблю поддразнить и заревешь совсем громко а потом я не буду знать как выманить тебя на сушу и буду придерживать тебя за животик ты будешь бить ножками по воде и смеяться.

Ты вдруг шепнул: ма, там у тебя что? — и как мне ответить? Сегодня это смешно. Нет! Сегодня это жутко! Я вздрагиваю, обнаруживая нас в неуютной коммунальной ванне, я знаю про нахождение здесь тараканьих племен за ржавыми трубами. Я озираюсь: чужие мочалки, но они на провисшей леске, таз с рыбками на дне и дырочкой для гвоздя, батарея, небрежно выкрашенная суриком, окно в уборную или из уборной в ванную, или окно между ванной и уборной, грязные стекла, пыль на оконной раме, девичья фигурка-шампунь с помятой во время употребления головой, еще поросший паутиной дезодорант, лезвия, пуговица, две кнопки. Сегодня я поворачиваю голову и вижу себя, прилипшую к домам; лицо мое прожжено их горящими окнами.

Мама, ты знаешь, я иногда путаю тебя с отцом. Папа, ты знаешь, я иногда путаю тебя с матерью. Мама и папа, вы знаете, вас двое, и я определенно не знаю, куда мне деться. Мне все время представляется, что существует кто-то один, и вот так же случилось вчера, когда мы бросали на физ-ре — физкультуре (я так в дневник пишу для экономии пространства и времени: Антилопе тоже не нравится, но двойку за это не нарисуешь, и от этого она еще в большем недуге).