Пелагий Британец - Игорь Маркович Ефимов

Ему нравилось, что при своих широких плечах и крепких мышцах ростом я не вышел. Он вскоре перерос меня и мог поглядывать свысока. Пульхерия покровительствовала нашей дружбе и время от времени вызывала меня для доклада о ходе занятий.

Как я дорожил этими встречами! Какое это было торжество, когда мы с Феодосием у нее на глазах прыгнули в имплувий и переплыли его три раза! Я научился удерживать себя от хвастовства и позерства — этого она не выносила и не прощала. Но даже если мне удавалось вызвать мимолетную улыбку на ее губы, холодное облако не исчезало никогда.

Особенно в те тревожные дни, когда стало ясно, что канцлер Анфемий умирает. Дворец лихорадило. Легаты, епископы, евнухи, посланцы провинций проносились по залам, сбивались в возбужденные толпы, как птицы, почуявшие на-движение зимы. Но куда лететь? И кто станет во главе стаи?

Да, у животных все просто: вожаком становится сильнейший. А у людей? Как могли свирепые македонские племена разглядеть в пятнадцатилетием Александре будущего великого вождя? Что такое было в юном Алкивиаде, в юном Германике, что войска были готовы идти за ними на смерть? И как могло случиться, что сотни константинопольских вельмож, все эти прожженные властолюбцы в рясах и доспехах, вдруг согласились прервать свою вечную грызню и разом склонились перед худенькой девочкой-подростком?

Ее сравнивали с Афиной. Которая всегда облачена в доспехи, всегда держит щит твердой рукой, всегда мудра в решениях, бесстрастна в раздаче наград и наказании. Но должен сознаться: даже после того, как канцлер Анфемий скончался и августа Пульхерия была единогласно избрана — вплоть до совершеннолетия императора Феодосия — правительницей Восточной Римской империи, какие-то смутные, неисполнимые мечты продолжали кружиться в моей голове. Я не давал им облекаться в слова и картины, но и не прогонял их.

Я учил Феодосия правильно натягивать лук и воображал при этом, что вот-вот Пульхерия может появиться на верхней галерее дворца и пошлет нам ободряющую улыбку. Мы пробовали переводить новый труд Августина из Гиппона с латыни на греческий («Град Божий» был книжной сенсацией в те дни), и я вглядывался в каждую строчку ее глазами. Феодосий увлекся резьбой по дереву, я старался не отставать от него в этом искусстве, и мы вместе готовили подарок правительнице — резную кипарисовую скамью, и я воображал как доски сиденья потеплеют от прикосновения ее тела.

И лишь когда по коридорам дворца зашуршало ледяное слово велатио, мои нелепые мечты смешались, сбились в стайку, улетели.

Да иначе и не могло быть.

Тот, кто собрался властвовать над людьми, должен показать, что он — она — может властвовать и над собой тоже. Чтобы удержать щит Афины, нужно остаться, как и она, девой.

Торжественно прошла в храме Софии церемония принятия обета вечной девственности.

И чуть ли не на следующий день доставлено было известие о начале кровавых смут в Александрии.

Деве-воительнице предстояла первая битва.

Мне оставалось лишь исчезнуть, стать в ряды ее войска и на деле показать, что я способен на что-то большее, чем ходьба на руках.

(Маркус Паулинус умолкает на время)

НИКОМЕД ФИВАНСКИЙ ОБ АЛЕКСАНДРИЙСКИХ МЯТЕЖАХ

Нет, не прав был поэт Авсоний, когда поставил в своем стихотворении Александрию и Антиохию на одну доску.

(СНОСКА АЛЬБИЯ. Видимо, историк имел в виду следующие строчки:

Обе стоят наравне, в обеих бушует тщеславье

И соревнует порок, в обеих безумствуют толпы,

И восстает нездоровый мятеж в отчаянной черни)

Именно Александрия издавна считалась главным прибежищем мятежного духа. Если где-нибудь в другом городе кто-то затевал на улице свару из-за пустяков, ему могли сказать: «Эй, а ты, часом, не из Александрии?» Там, где антиохийцы отделались бы саркастическими стишками, александрийцы хватались за булыжники. Попытается префект конфисковать партию подгнившего мяса у базарного торговца — бунт. Поспорит солдат гарнизона с местным разносчиком — начнется уличное побоище. Однажды простая драка между медником и горшечником разрослась в недельную битву между цехами.

Христианство называют религией любви и всепрощения, мирром, врачующим раны. Но в Александрии оно обернулось маслом, подлитым в огонь. Еще при Константине Великом на ее улицах дрались сторонники Ария со сторонниками Афанасия. При Феодосии Первом толпа фанатиков, разогретая проповедями епископа Теофила, сожгла храм Сераписа вместе с его знаменитой библиотекой, основанной еще Клеопатрой. А когда Теофила сменил его племянник Кирилл, кровавые уличные потасовки стали делом повседневным.

Рассказывают, что епископ Кирилл поклялся очистить Александрию от язычников, еретиков и евреев, сделать ее насквозь христианским городом. Для этой цели он призвал толпы монахов-отшельников из окрестных пустынь. А тем не было большего удовольствия, чем вгонять христианскую благодать в упрямые головы палками и камнями. Но еврейская община была такой многочисленной и сильной, что она в ответ на погромы стала устраивать нападения на христианские церкви.

Город запылал.

Тщетно префект Орест пытался навести порядок. Епископ Кирилл в своих проповедях проклинал его как защитника еретиков и язычников. Монахи-отшельники (их называли парабалан и) до того вошли в раж, что напали на улице на самого префекта. Солдаты конвоя, защищая своего командира, убили одного из нападавших. Кирилл объявил убитого святым мучеником и устроил торжественные похороны, вылившиеся в уличные шествия и новые бесчинства.

Я вовсе не хочу сказать, что христианство повсюду несет с собой кровопролитие и разрушение. В той же Антиохии оно утвердилось почти без насилий — проповедью, словом, примером праведной жизни. Но всегда и всюду есть люди, у которых главная страсть — подавлять одаренного, пригибать преуспевшего, унижать гордого. И они отыскивали в Евангелии только те слова, которые годились им для объединения в шайки: «не мир, но меч…», «поднимется брат на брата», «возненавидь отца и мать и детей своих». Всего остального они не желали слушать и выбегали на улицы Александрии избивать своих противников, ожидая за свои подвиги теплого места в