Люди города и предместья (сборник) - Людмила Улицкая

А вчера отмечали мое пятидесятилетие. Решили по старой памяти возле храма устроить пикник. Как раз воскресенье, после службы — много народу, почти весь приход. Были гости — приехали несколько человек из Иерусалима, Беба из Тверии, отец Всеволод, Фридман, Копейщиков, Нина и Сема Циглеры, много детей. Приехал наш любимый «малый брат» Жюльен Сомье из Акко, чокнутая «малая сестра» София, которая живет на шкафу, потому что ее маленькая квартира набита всеми бездомными, которых ей удастся заполучить, одна американская профессорша, одна русская писательница и венгерский нищий, который обосновался возле нашего храма.

Я думаю, человек пятьдесят-шестьдесят собралось. Расставили столы.

Дети спели “Happy birthday”, отец Всеволод — «Многие лета» по-русски, басом. А потом стали дарить подарки — множество глупой ерунды, непонятно, куда все это девать. Детские рисунки — самые лучшие из подарков, и красивые, и места много не занимают. Доктор Фридман подарил потрясающую книгу — искусство Кикладских островов, морские красоты, дельфины, ракушки. Считается, что это искусство исчезнувшей Атлантиды. Хорошо бы в следующей жизни быть художником. И тут Даниэль выходит с большим свертком. Развернул и вынул красный свитер. Это был самый неожиданный подарок. Он его сам связал. Развернул, разложил на столе и говорит: я думал, что разучился вязать, но руки помнят. Я у монахинь много чего вязал — они меня научили. Они на рынке носки, свитера продавали. В войну, конечно. Сами шерсть пряли. Но такой хорошей шерсти не было. Носи на здоровье — красное блондинкам к лицу.

Большой красный свитер с воротом «гольф».

Потом, когда все ушли, я разбирала подарки и нашла один неразвернутый. В нем оказалось круглое бедуинское зеркало в вышитой рамке из ткани, из тех вещей, которые жили в их палатках и прикреплялись на стены. Я заглянула в него — и увидела красное морщинистое лицо, обгоревшее на солнце, светлые волосы, гораздо более светлые, чем были у меня когда-то, потому что наполовину седые, и бледные маленькие глаза в розовых веках. И сухие темные губы. Это была я — не сразу узнала.

Каким бы был этот день, если бы тридцать лет назад я осталась в Баварии, в дальнем пригороде Мюнхена, на берегу Старнбергского озера?

Июнь, 2006 г., Москва.

Письмо Людмилы Улицкой Елене Костюкович

Дорогая Ляля!

Пишу и заливаюсь слезами. Я не настоящий писатель. Настоящие не плачут. Те живые люди, которых я видела рядом с живым Даниэлем, были другие, мои — придуманы. И сам Даниэль отчасти придуман. Тем более не было никакой Хильды — вместо нее была жесткая и властная женщина, жизнь которой совершенно для меня закрыта. Не было ни Мусы, ни Терезы, ни Гершона. Все они фантомы. Были другие люди, которых я видела, но коснуться их подлинной жизни не имею права.

Та чудесная немка, ангельский образ которой я поселила рядом с Даниэлем, уехала из своей родной Германии в маленькую православную общину в Литве. Настоятелем там грузин, феноменально музыкальный, к нему иногда приезжают сестры из Грузии, и они устраивают такие духовные концерты, что «Хильда», с ее немецкой музыкальной чувствительностью, обливается слезами. Но я-то чего рыдаю?

Не буду называть ее подлинное имя, но не могу отказать себе в удовольствии, дорогая Ляля, сообщить тебе, что она — ангел небесный, а не человек! — не так давно приехала в эту Литву из Германии на маленьком тракторе, который своим ходом гнала по проселочным дорогам пятьсот километров со скоростью десять км в час — тощая седеющая блондинка с рюкзаком на спине верхом на тракторном облучке. Община бедная, им очень нужен был трактор. Такого я бы не смогла придумать.

Я не настоящий писатель, и книга эта не роман, а коллаж. Я вырезаю ножницами куски из моей собственной жизни, из жизни других людей и склеиваю «без клею» — цезура! — «живую повесть на обрывках дней».

Я ужасно устала. Иногда захожу в комнату к Андрею, у него из окна виден водоворот веток, с шестого этажа гораздо лучше выглядят наши больные тополя, клены и березы, чем снизу, с детской площадки. Смотрю на зеленое — зелень еще свежая и блестящая, — и глаз лечится…

Посылаю четвертую часть. На самом деле она одна пятая от целого.

Целую.

Л.

Часть пятая

1

1994 г., Израиль.

Из газет

Весь Израиль был потрясен событием, происшедшим 25 февраля 1994 года, накануне еврейского праздника Пурим. До сегодняшнего дня неизвестны многие подробности. Накануне праздника было достигнуто соглашение между шейхом пещеры Махпела и городской администрацией Хеврона о предоставлении евреям возможности молиться в зале Авраама в пещере Махпела.

Во время праздничной ночной молитвы в соседнем помещении, в зале Ицхака, собралось большое количество мусульман. Календари мусульманский и еврейский совпали в этот день таким образом, что канун праздника Пурим пришелся на празднование Рамадана. В обоих залах были молящиеся.

Ворвавшийся в мусульманский зал Ицхака еврейский поселенец американского происхождения доктор Барух Гольдштейн расстрелял из автомата толпу молящихся, убив 29 человек и ранив около 150.

Барух Гольдштейн был забит на месте разъяренными арабами. Под ковром молельного зала были обнаружены железные прутья, которыми и был убит Гольдштейн, там же было найдено большое количество холодного оружия.

Созданная правительством комиссия по расследованию инцидента опубликовала отчет, в котором ссылается на показания разведки, имеющей данные о подготовке еврейского погрома в городе Хевроне.

Комиссия располагает сведениями, что совершенный Барухом Гольдштейном расстрел в пещере Махпела носил превентивный характер, был подготовлен и спланирован заранее. В качестве подозреваемых задержаны два поселенца из близлежащего квартала — раввин Элияху Плоткин и Гершон Шимес.

Уже сегодня отчет представляет собой многотомное собрание, и комиссия обещает огласить свое заключение не раньше чем через три месяца.

Общественность страны не имеет единого мнения по поводу совершенного преступления, а сама личность Гольдштейна оценивается разными группами людей диаметрально противоположно: для одних он национальный герой, спасший ценой своей жизни еврейское население Хеврона от готовящейся массовой резни, для других — провокатор и безумец. Тем более интересны допросы людей, близких к Гольдштейну, его друзей и единомышленников раввина Элияху Плоткина и Гершона Шимеса. Однако их показания до сих пор не были опубликованы.

2

25 февраля 1994 г., Хеврон.

Из протокола допроса Гершона Шимеса

— Ты привез Баруха Гольдштейна к пещере Махпела?

— Да.

— В котором часу?

— Около пяти утра.

— А точнее не помнишь?

— Я точно помню, что выехал из дому без двадцати пять. Я посмотрел на часы…

— Кто, кроме тебя, был в машине?

— Мой сын Биньомин. Потом пришел Барух…

— Тебя не удивило, что он в военной форме и с автоматом?

— Да. Но он сказал, что идет в милуим.

— Когда ты договаривался с ним, что захватишь егок Махпеле?

— Он позвонил накануне, часов в девять вечера, и мы договорились.

— Он говорил тебе что-нибудь о своих намерениях?

— Нет. Ни о чем таком разговора не было.

— Где вы расстались, когда приехали к пещере?

— Мы вместе вошли в зал Авраама. Канун Пурима, там было человек десять. Я не видел, как он выходил.

— Что произошло потом?

— Минут через десять я услышал автоматную очередь, потом еще. Я сразу понял, что это из зала Ицхака стрельба. Я туда побежал, но в проходе была охрана.

— Ты побежал вместе с сыном?

— Да. Нас не пропустили.

— Что ты сделал после этого?

— Мы с сыном вышли из зала и пошли к стоянке, но там все было оцеплено. Мы стояли за оцеплением и ждали, когда его снимут, чтобы уехать.

— Что происходило на площади? Что вы видели?

— Выносили убитых. Их было очень много. Много раненых, их относили в машины «скорой помощи».

— Видел ли ты там каких-нибудь знакомых в толпе?

— Какие знакомые? Там были одни арабы и наши солдаты. У арабов сегодня Рамадан, и много народу пришло в зал Ицхака. Знакомых моих там не было.

— Хорошо. Пойдешь сейчас с офицером на опознание.

— Какое опознание?

— Опознание тела Баруха Гольдштейна.

25 февраля 1994 г., Хеврон.

Из протокола допроса Биньомина Шимеса

— Ты ехал в машине своего отца в Махпелу вместе с Барухом Гольдштейном?