Петр Великий (Том 1) - А. Сахаров (редактор)

— Сказано: близко царя, близко смерти, — тихо молвил Ягужинский.

— Смерть не смерть, а дубинка ближе, — засмеялся в кулак Александр Данилович.

Они продолжали стоять, не зная, на что решиться.

— Теперь им, може, не до нас с голодухи, — улыбнулся Меншиков. — Уйти, что ли?

— Я не смею, Александр Данилыч, позвал… А вдруг окликнет, — нерешительно проговорил Ягужинский.

— Да, неровен час, под какую руку…

В это время распахнулась пола намёта и выглянул оттуда сам государь.

— А, вы все тут? — сказал он.

— Что прикажет государь? — спросил Меншиков.

— Идите в палатку, дело есть.

Но в палатке уже никого не было: «знатная персона» ускользнула другим ходом.

13

На другой же день одна часть войска, меньшая, посажена была на привезённые сухим путём из Ладожского озера карбасы и двинулась вверх по Неве к Нотебургу; все же остальное войско шло левым берегом Невы.

Так как артиллерия не имела достаточно лошадей, то ратные люди везли пушки на себе, подобно тому, как везли они на себе и карбасы с Ладоги.

Не обходилось и здесь без «дубинушки», конечно, там, где нужно было втаскивать орудия на крутизну.

И здесь дело не обходилось без помощи силача Лобаря, который хотя и был возведён в чин капрала, однако все же оставался для простых ратных прежним добрым товарищем. Частенько слышалось:

— Эй, Терентий Фомич! Будь друг, подсоби.

— Кой ляд! Чево там ещё?

— Да «кума» заартачилась, нейдёт, да и на-поди!

«Кума» — это была одна тяжёлая пушка. Ратные люди, чтобы легче запоминать орудия, по-своему окрестили их: одна пушка была «кума», другая — «сваха», третья — «повитуха», четвёртая — «просвирня», ещё одна «тётка Дарья» и так далее…

— «Тётенька», братцы, упёрлась, и ни с места… Зовите Терентия Фомича.

Теперь уже товарищи не называли его Теренькой и Треней, а Терентием Фомичом, а то и просто дядей.

— У «просвирни» колесо в болотине застряло, чтоб ему пусто было.

— Кличь дядю живей!

— Да он с «повитухой» возится.

Между тем шведы, желая помешать русским стать и укрепиться против самого Нотебурга, поспешили возвести шанцы на левом берегу Невы.

Едва карбасы с посаженными на них двумя пятисотенными командами достигли того места на Неве, против которого находились шведские нововозведенные шанцы и откуда уже можно было обстреливать небольшую русскую флотилию, как немедленно последовал орудийный залп.

— Кстись, ребята! — раздался зычный голос пятисотенного начальника.

Все перекрестились.

— Мочи глыбче весла! Мути воду! — пронёсся по Неве голос другого пятисотенника.

— Пали во все, и на берег! Бери их голыми руками!

Последовал ответный русский залп.

— На берег! На шанцы!

И почти моментально карбасы очутились у берега, и русские стремительно лезли на шанцы, опережая друг друга. Такая смелость ошеломила шведов, и они почти не защищались.

Когда всё было покончено молодцами-преображенцами, запевала Гурин крикнул:

— Братцы! Выноси!

И он запел:

Ах, на что было огород городить!Ах, на что было капустку садить!

И преображенцы «вынесли» своего запевалу, они залихватски отмахали забористую плясовую песню, которую их потомки, почти столетие спустя, весело пели, когда, под начальством Суворова, брали Варшаву…

Государь вместе с своею свитой, а равно Шереметев и Апраксин наблюдали это молодецкое дело, и Пётр сказал:

— Понеже шведы видели уже моих молодцов в деле с сею первою их фортецею, то, чаю, не захотят того же испытать на себе и на том берегу, потому станут избегать напрасного пролития крови, пошли ты, Борис Петрович, тот час же к Шлиппенбаху письмо с предложением, на каких аккордах[169] комендант Нотебурга намерен будет сдать тебе доверенную ему крепость.

— Государь! — сказал Шереметев. — Твоё письмо крепче моего на него воздействует.

— Но ты фельдмаршал, а я только бомбардирский капитан, — возразил государь, — тебе и надлежит вязать и разрешать.

Письмо было послано. В нём говорилось, что осаждённой крепости надеяться не на что и подкрепления ожидать неоткуда, все пути к ней отрезаны.

Посланный скоро воротился с ответным письмом Шлиппенбаха. Глаза царя блеснули зловещим огнём, когда он дочитал ответ коменданта.

— Что пишет он? — спросил Шереметев.

— Просит четыре дня отсрочки, — гневно отвечал Пётр.

— Какой прок ему в отсрочке?

— Не смеет-де без разрешения начальства сдать крепость.

— А где его начальство, государь, в Польше или в Швеции?

— В Нарве… Горн.

При воспоминании о Нарве Пётр пришёл в величайший гнев:

— Так не давай же им передохнуть! — сказал он Шереметеву. — Открой огонь изо всех орудий.

И канонада началась. Огонь был убийственный. Сам государь ходил по батареям, поощрял пушкарей, сам направлял орудия. Уже не раз от русских бомб загоралось в крепости, но шведы продолжали упорно держаться.

Наконец на третий день русские увидели, что на стене крепости взвилось белое полотнище и, немного спустя, от берега у крепостных ворот отделилась лодка с «барабанщиком»-парламентёром.

— Пардону просят, — улыбнулся Шереметев.

— Ну, теперь пардон вздорожал у меня на базаре, — заметил государь. — Надо было вовремя аккорды предъявить.

«Барабанщик» предстал «пред царя» и, преклонив колен . подал Петру письмо.

Государь вскрыл пакет, дав знать посланцу из крепости, чтоб он удалился.

Ироническая, довольная улыбка играла на его лице, пока он читал послание из Нотебурга.

— Видно по сему, что шведские жены знатно искусны в древней истории, а нас почитают за дикарей, — говорил царь, продолжая улыбаться, — русские-де варвары, истории и не нюхали.

— Что такое, государь? — спросили и Шереметев, и Апраксин.

— Пишет сие не Шлиппенбах, а его супруга, а купно с нею и все офицерские жены Нотебурга: слёзно просят выпустить их из горящего города.

— Жарко, знать, стало, — заметил Меншиков.

— Жарко, точно, — сказал Пётр, — из древней истории ведомо, что когда в таком же безвыходном положении, как сей Нотебург, очутился один осаждённый город, то женщины оного и просили осаждавших дозволить им выйти из города. Те дозволили. Так ловкие бабы и девки вынесли на своих спинах мужей, братьев и женихов.

Шереметев рассмеялся:

— Ай да бабы! И силища, видно, у них была знатная.

— Так и эти замыслили то же проделать? — спросил Меншиков.

— Именно, Данилыч, и я им сие позволю: я напишу им, что не хочу опечалить их разлучением с супругами, потому, покидая город, изволили бы и любезных супружников вывесть купно с собою.

Все невольно рассмеялись.

— Премудрый Соломон так не придумал бы, ха-ха-ха! — хохотал Борька.

14

Русские готовили штурмовые лестницы. Стук топоров слышен был, несмотря на пушечную пальбу.

— Смотри-ка, братцы, как сам батюшка-царь топором работает, н-ну!

— Да и Александра Данилыч не промах, ишь как садит топором-то.

…Так разговаривали между собой ратные люди, приготовляя штурмовые лестницы.

Дело в в том, что после иронического ответа госпоже Шлиппенбах и офицерским жёнам Нотебурга крепость продолжала упорно держаться.

В «Подённой записке» государь вечером приписал: «И с тем, того барабанщика потчевав, отпустил в город; но сей комплимент[170] знатно осадным людям показался досаден, потому что, по возвращению барабанщика, тотчас великою стрельбою во весь день на тое батарею из пушек докучали паче иных дней, однако ж урона в людях не учинили».

— …А мы чаяли, что ихний барабанщик покорность привёз, — продолжали разговаривать солдаты.

— Коли бы покорность, не жарили б так, а то зараз учали бухать, как только энтот отставной козы барабанщик в ворота шмыгнул…

— И впрямь — отставной козы барабанщик!

— Так для че он приходил, коли не с покорностью?

— Торговаться, стало быть. А как не выторговали ни синь-пороху, ну и осерчали и учали пуще жарить.

— А мне сказывал верный человек, что барабанщика подсылали ихние бабы, чтобы их выпустили без обиды.

— Вот чего захотели, сороки!

— То-то… А батюшка царь им в ответ: приведите-де к нам с собой муженьков своих…

— Ха-ха-ха! Вот загнул батюшка царь! Уж и загнул!

Между тем усиленная канонада продолжалась с обеих сторон.

— Ох, застанет нас тут зима, — жаловалась Марте мамушка-боярыня.

— Что ж, мамушка, нам тут холодно и зимой не будет, — утешала её девушка, — вот в палатках было бы не способно зимой… А как государь построил нам эти горницы, так по мне хоть бы и зимовать.

— Что и говорить, красавица! Тебе-то, молоденькой, все с полгоря, а старым-то костям на Москве спокойнее, — говорила Матрёна Савишна, мамушка-боярыня.

Но зимовать под Нотебургом не пришлось.

Упорство осаждённых начало выводить из себя государя.