Быть принцессой. Повседневная жизнь при русском дворе - Елена Первушина

Несчастливый брак и другие испытания, повстречавшиеся на ее жизненном пути, углубили натуру Санни. В своем отчаянии она обратилась к Богу и религии. В ее характере проявились прекрасные стороны, она доходила иногда до смелого исполнения долга. Но ее характер оставался переменчивым, порой даже вспыльчивым, что очень затрудняло отношения с ней. Мне самой удалось быть с ней, как и с тремя другими моими невестками, в прекрасных отношениях. Санни платила мне всегда полным доверием.

Кости много читал, любил общество ученых и иных умных людей, своей прекрасной памятью запоминал все и мог принимать участие в любом разговоре. Он занимался также изучением русского народного творчества и был в постоянных сношениях с Погодиным и другими москвичами, что многими истолковывалось как славянофильство. Это было не чем иным, как попыткой посеять рознь между двумя братьями. Но Саша достаточно знал своих братьев, чтобы считать, будто кто-либо из них способен на оппозицию.

Но я все время уклоняюсь: впечатления мгновений увлекают меня и вызывают картины и воспоминания, которые не подчиняются никакой последовательности. Пора, наконец, опять поймать нить.

Итак, мы в 1837 году. Мама вернулась с Кавказа, и мы уезжаем в Москву. Папа должен был следовать за нами позднее. Бенкендорф был нашим провожатым. Из-за серьезной болезни, которою он захворал, он не мог сопровождать Папа на Кавказ и был заменен Алексеем Орловым, как в коляске, так и во всех делах и поручениях.

Деловые качества Бенкендорфа страдали от влияния, которое оказывала на него Амели Крюднер, кузина Мама (не смешивать с Юлианой фон Крюднер, мистической писательницей, оказывавшей влияние на Императора Александра I во времена основания Священного союза). Как во всех запоздалых увлечениях, было и в этом много трагического. Она пользовалась им холодно, расчетливо: распоряжалась его особой, его деньгами, его связями, где и как только ей это казалось выгодным, – а он и не замечал этого. Странная женщина! Под добродушной внешностью, прелестной, часто забавной натурой скрывалась хитрость высшей степени. При первом знакомстве с ней даже мои Родители подпали под ее очарование. Они подарили ей имение «Собственное», и после своего замужества Мэри стала ее соседкой, и они часто виделись.

Она была красива, цветущим липом и постановкой головы напоминала Великую княгиню Елену, а правильностью черт Мама: родственное сходство было несомненным. (Она была кузиной Мама через свою мать, принцессу Турн-унд-Таксис.) Воспитывалась она в семье графа Лерхенфельда, где ее называли просто мадемуазель Амели. Без ее согласия ее выдали замуж за старого и неприятного человека. Она хотела вознаградить себя за это и окружила себя блестящим обществом, в котором она играла первую роль и могла повелевать. У нее и в самом деле были манеры и повадки настоящей гранд-дамы. Дома у нее все было в прекрасном состоянии: уже по утрам она появлялась в элегантном туалете, всегда занятая вышиванием для алтарей или же каким-нибудь шитьем для бедных. Она была замечательной чтицей. Если ее голос вначале и звучал несколько крикливо, то потом выразительность ее чтения завораживала. Папа думал вначале, что мы приобретем в ней искреннего друга, но Мама скоро раскусила ее. Ее прямой ум натолкнулся на непроницаемость этой особы, и она всегда опасалась ее. Сесиль Фредерике и Амели Крюднер просто ненавидели друг друга и избегали встреч. Потом, когда ее отношения с Бенкендорфом стали очевидными, а также стали ясны католические интриги, которые она плела, Папа попробовал удалить ее, не вызывая особенного внимания общества. Для ее мужа был найден пост посла в Стокгольме. В день, назначенный для отъезда, она захворала корью, требовавшей шестинедельного карантина. Конечным эффектом этой кори был Николай Адлерберг, в настоящее время секретарь посольства в Лондоне. Нике Адлерберг, отец, взял ребенка к себе, воспитал его и дал ему свое имя, но, правда, только после того, как Амели стала его женой. Теперь, в 76 лет, несмотря на очки и табакерку, она все еще хороша собой, весела, спокойна и всеми уважаема, играет, – то, что она всегда хотела, – большую роль в Гельсингфорсе.

Но вернемся опять к Москве. Нас отвезли к жене старого генерал-губернатора князя Димитрия Голицына, к которой мои Родители были очень расположены. Она встретила нас любезно, мы чувствовали себя хорошо у нее. Мама брала нас с собой, когда навещала приюты, институты, школы и монастыри. Только в госпитали нас не брали. После приезда Папа мы жили в Малом дворце, бывшем местожительстве Патриарха, граничившем с Чудовым монастырем, где покоятся мощи Святого Алексия. В этом дворце за 20 лет до этого появился на свет Саша.

Было принято сейчас же по прибытии совершать поклонение мощам; один из постоянно там молящихся шести монахов поднимал крышку гроба; женщины, за исключением Особ Императорской Фамилии, не смели стоять подле гроба, а должны были молиться в боковой часовне.

Во время утренней молитвы большой колокол Ивана Великого возвестил Москве прибытие Государя. Он звонил только по большим церковным праздникам, к коронации или прибытию Императора. Народ стремился со всех концов города к Кремлю, и в 11 часов утра вся большая площадь была запружена. Папа появился пешком, сопровождаемый только Сашей. Толпа расступилась перед ним безо всякого вмешательства полиции. Мы с Мама следовали за ними в экипаже. При входе в Успенский собор нас встретил кратким словом митрополит Филарет, окруженный московским духовенством. Потом запел хор. Блеск и пышность былых времен смешались в этот миг в этом пении с возвышенными чувствами благоговения и любви, наполнившими наши сердца. В соборе мы преклоняли колена перед иконами и гробницами Святителей Петра, Ионы и Филиппа, затем шествие следовало в Архангельский собор, чтобы поклониться гробницам предков, оттуда в церковь Благовещения и затем к Красному крыльцу, где мы поднимались по лестнице. На первой площадке Их Величества поворачивались, чтобы поклониться толпе, отвечавшей бурными приветствиями. Русский народ всегда питал к своему Государю и его семье чувства, граничившие с обожанием.

Папа радовало то, что его любили в народе за его справедливость и энергию. Уважение, внушаемое им, исходило главным образом от его взгляда, который могли выдерживать только люди с чистой совестью; все искусственное, все наигранное рушилось, и всегда удавалось этому взгляду торжествовать надо всем ему враждебным.

Папа стоял как часовой на своем посту. Господь поставил его туда, один Господь был в состоянии отозвать его оттуда, и мысль об отречении была несовместима с его представлением о чувстве долга. В то время он был на высоте своей власти, и его влияние на окружающих казалось безграничным. Позднее, когда он знал, что существуют границы даже для самодержавного монарха и что результаты тридцатилетних трудов и жертвенных усилий принесли только очень посредственные плоды, его восторг и рвение уступили место безграничной грусти. Но мужество никогда не оставляло его. Он был слишком верующим, чтобы предаться унынию: но он понял, как ничтожен человек. Как часто он говорил нам в это время: «Когда меня не будет больше, молитесь обо мне».