Сыновья и любовники - Дэвид Лоуренс

Длинные волны глухо ударялись о берег. Чайки, точно брызги, кружились над пенной кромкой прибоя. Крик их казался сильнее их самих. Берег уходил вдаль, таял в утреннем свете, песчаные дюны, кое-где поросшие пучками трав, будто оплывали, становясь вровень с прибрежной полосой. Возвышавшийся справа от них Мейблторп казался крохотным. Им одним принадлежал сейчас весь этот простор — плоский берег, море, и восходящее солнце, и негромкий шум волн, и резкие крики чаек.

Они нашли теплую впадину среди дюн, куда не достигал ветер. Пол стоял и смотрел на море.

— Красиво как, — сказал он.

— Пожалуйста, не сентиментальничай, — сказала Клара.

Ей досадно было, что он стоит и не сводит глаз с моря, точно какой-то одинокий романтик. Пол засмеялся. Она быстро разделась.

— Сегодня хорошая волна, — с торжеством сказала она.

Она плавала лучше него; он стоял и лениво глядел на нее.

— Ты не идешь? — спросила она.

— Сейчас, — ответил он.

Кожа у нее очень светлая, бархатистая, полные плечи. Налетающий с моря ветерок обдувает ее тело, ерошит волосы.

Утро окрасилось чудесным прозрачным золотом. Призрачные покровы теней, казалось, уплывают прочь на север и на юг. Клара стояла, чуть поеживаясь от прикосновения ветра, что шевелил пряди волос. За белотелой обнаженной женщиной поднимается морская трава. Вот Клара глянула на море, потом посмотрела на него. Он не сводил с нее темных глаз, которые она любила, а понять не могла. Поеживаясь, смеясь, она скрестила руки на груди.

— У-у, как холодно-то будет! — сказала она.

Пол подался вперед и поцеловал ее, вдруг крепко прижал к себе и опять поцеловал. Она ждала. Он посмотрел ей в глаза, потом вдаль, на бледные пески.

— Иди же! — спокойно сказал он.

Клара обняла его, притянула к себе, страстно поцеловала и пошла.

— Но ты будешь купаться? — спросила она.

— Сейчас.

Она шла, тяжело ступая по мягкому, словно бархат, песку. А Пол, стоя на дюне, смотрел, как просторный бледный берег принимает ее в свои объятия. Она становилась все меньше, очертания стирались, казалось, большая белая птица с трудом движется по песку.

Будто белый камешек на пляже, будто клок пены перекатывается по песку, сказал он себе.

Как медленно-медленно бредет она по широкому звучащему взморью. Но вот пропала из виду. Солнечное сиянье затмило ее. И опять он ее увидел, всего лишь белое пятнышко, что движется у белой ворчащей кромки моря.

Какая же она крохотная! — сказал он себе. Потерялась, точно песчинка на песчаном берегу, — просто крупинка, которую несет по берегу, крохотный белый пузырек пены, можно сказать, ничто среди этого утра. Почему же она увлекла, поглотила меня?

Утро было полностью нарушено — Клара скрылась в воде. Во всю даль и ширь взморья песчаные дюны, поросшие синим песчаным тростником, и сверкающие воды дружно сияли в необъятном, ничем не нарушаемом уединении.

Что она такое, в конце концов? — думал он. Вот приморское утро, огромное, извечное и прекрасное; а вон она, беспокойная, всегда неудовлетворенная и недолговечная, как пузырек пены. Что в конце концов она для меня значит? Она частица чего-то большого, как пузырек пены — частица моря. Но она-то что такое? Не ее я люблю.

Испуганный собственными невольными мыслями, которые, казалось, звучали так отчетливо, что само утро могло их услышать, Пол разделся и быстро побежал по песку. Клара его ждала. Она махнула ему рукой, волна подняла ее, опустила, плечи ее — в море жидкого серебра. Пол перепрыгнул через буруны, и вот уже ее рука у него на плече.

Пол был неважный пловец и не мог долго оставаться в воде. Клара, торжествуя, резвилась вокруг него, щеголяя своим превосходством, которому он завидовал. Солнечное сияние щедро и празднично разливалось по морю. Минуту-другую они смеялись, потом наперегонки побежали назад к песчаным дюнам.

Тяжело дыша, они вытирались, и Пол не сводил с нее глаз, она запыхалась, лицо смеялось, блестели мокрые плечи, покачивалась и пугала его грудь, которую она сильно терла полотенцем, и он опять подумал: «Но она великолепна, она даже важнее и этого утра, и моря. Ведь верно?.. Верно?..»

Увидев устремленный на нее взгляд темных глаз, Клара со смехом остановилась.

— На что ты смотришь? — спросила она.

— На тебя, — смеясь, отвечал Пол.

Глаза их встретились, и вот он уже целует ее плечо в пупырышках гусиной кожи и при этом думает: «Что же она такое? Что она такое?»

В то утро она любила его. Была в его поцелуях какая-то отрешенность, безжалостность, неудержимость, словно им движет лишь его воля и никак не Клара, не ее желание.

Позднее он ушел писать этюды.

— Съезди с матерью в Саттон. Я такой скучный.

Клара стояла и смотрела на него. Он понимал, она хотела бы пойти с ним, но он предпочитал быть один. Когда Клара с ним, он будто узник, не может глубоко вздохнуть, будто что-то на него давит. Она чувствовала, он хочет от нее освободиться.

Вечером он опять к ней вернулся. В темноте они ходили по берегу, потом немного посидели, укрывшись в дюнах.

— Похоже, — сказала она, когда они сидели, глядя на темное море, где не видно было ни огонька, — похоже, ты любишь меня только ночью… а днем не любишь.

Он чувствовал себя виноватым и все пропускал меж пальцев холодный песок.

— Ночь — для тебя, — ответил он, — а днем я хочу быть сам по себе.

— Но почему? — спросила Клара. — Почему даже теперь, когда мы с тобой на отдыхе?

— Не знаю. Не могу я днем заниматься любовью.

— Но быть рядом вовсе не всегда значит заниматься любовью, — сказала она.

— Когда мы вместе, всегда, — возразил Пол.

Горько ей стало.

— Ты вообще-то хотела бы, чтоб мы поженились? — с любопытством спросил он.

— А ты? — в свою очередь спросила Клара.

— Да, да. И пускай бы у нас были дети, — медленно ответил Пол.

Клара сидела, опустив голову, ковыряла песок.

— Но ты же, в сущности, не хочешь развестись с Бакстером? — сказал он.

Она ответила не сразу.

— Нет, — это прозвучало очень продуманно, — пожалуй, нет.

— Почему?

— Не знаю.

— У тебя такое чувство, что ты — его?

— Нет, пожалуй, нет.

— Тогда что же?

— Я думаю, это он — мой, — ответила она.

Некоторое время Пол молчал, слушал ветер, дующий с хрипло ворчащего темного моря. Потом сказал:

— И ты, в сущности, никогда не хотела быть совсем моей?

— Конечно же, я — твоя, — ответила она.

— Нет, — возразил Пол, — ты ведь не хочешь развестись.

Этот узел они развязать не могли, и они отказались от этого, взяли то, что могли, а чего достичь не могли, на то закрыли глаза.

— По-моему, ты обращалась с Бакстером ужасно, — как-то раз сказал он.

Он почти ждал, что Клара ответит ему, как ответила бы его мать:

— Ты думаешь о собственных делах, а о других людях мало что знаешь.

Но, к его удивлению, Клара не отмахнулась от него.

— Почему? — спросила она.

— Наверно, ты приняла его за ландыш, посадила в подходящий горшок и соответственно за ним ухаживала. Ты решила, что он очень нежное растение и незачем ему быть каким-то сорняком. Ты этого не допустишь.

— Никаким ландышем я его не воображала.

— Ты воображала его не тем, кто он есть. Вот что такое женщина. Ей кажется, будто она знает, что хорошо для мужчины, и уж расстарается, чтоб он это получил; и неважно, что он голодает, изводится, не получая того, что ему нужно, — завладев мужчиной, она дает ему то, что, по ее разумению, для него хорошо.

— А ты что делаешь? — спросила Клара.

— Я думаю, что же в таком случае запою я, — засмеялся Пол.

И вместо того, чтобы отхлестать его по щекам, она приняла его слова всерьез.

— Думаешь, я хочу тебе дать то, что для тебя хорошо? — спросила она.

— Надеюсь. Но любовь должна давать ощущение свободы, а не неволи. С Мириам я чувствовал себя точно осел на привязи. По ее мнению, я должен кормиться на ее делянке и больше нигде. Отвратительно!

— А сам ты позволил бы женщине поступать как ей хочется?

— Да, я постарался бы, чтоб ей самой хотелось меня любить. А если не любит… что ж, я ее не держу.

— Был бы ты такой замечательный, как на словах… — заметила Клара.

— Я был бы просто чудо, так ведь я и есть чудо, — засмеялся Пол.

Оба молчали и ненавидели сейчас друг друга, хотя и посмеивались.

— Любовь — собака на сене, — сказал Пол.

— Кто же из нас собака? — спросила Клара.

— Ну, конечно, ты.

Итак, сражение между ними продолжалось. Клара знала, не бывает минуты, когда он принадлежал бы ей всецело. Какая-то его часть, и немалая, жизненно важная, ей не подвластна — и не пыталась заполучить эту часть, или хотя бы понять, что же это такое. А Пол знал, в некотором смысле Клара все еще ощущает себя женой Доуса. Доуса она не любит, никогда его не любила, но не сомневается, что он-то ее любит, по крайней мере зависит от нее. И есть в нем некая надежность, какой она никогда не ощущала в Поле Мореле. Страсть к этому молодому человеку насытила ее душу, принесла известное удовлетворение, уменьшила недоверие к себе, сомнение. Какова бы она ни была, она поверила в себя. Она словно нашла себя самое, все существо ее обрело определенность и законченность. Любовью утвердилась зрелость ее «я»; но Клара никогда не считала, что ее жизнь отдана Полу Морелу или его жизнь — ей. В конце концов они расстанутся, и до самой смерти она будет тосковать о нем. Но теперь она по крайней мере это знает и отныне в себе уверена. Пожалуй, это справедливо и для Пола. Оба они друг через друга получили крещение жизнью, но теперь у каждого свое предназначение. Туда, куда влечет Пола, ей с ним не по пути. Рано или поздно они должны будут расстаться. Пусть бы даже они поженились, пусть были верны друг другу, все равно он бы волей-неволей ее покинул, шел своей одинокой дорогой, а ей осталось бы лишь заботиться о нем, когда он придет домой. Но это невозможно. Каждому из них нужен тот, кто пойдет с ним рядом.