Трансвааль, Трансвааль - Иван Гаврилович Иванов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Ну вот, причумажный, теперь будешь числиться по послевоенному новинскому реестровому порядковому нумеру после меня, знашь, десятым «обрубышем», – невесело пошутил гостю хозяин дома.
– А что, цельных-то мужиков – не пришло? – спросил госпиталец.
– И не предвидится, Данила Ионыч, – ответила за всех вдова Марфа. – Вота, война уже полгода как закончилась, а похоронки пуще прежнего все идут, и идут.
– Рады б и побитым птицам, токмо летели к своим гнездовьям, – охая, вставила бабка Груша и снова истово перекрестилась на «Великую троицу» в переднем углу, шепча: – Слате осподи, хошь одного из двух сынов дождалась!
Госпиталец, чтобы сменить муторный разговор о войне, нарочито строго прикрикнул на племяша, который выставлял в угол для всеобщего обозрения его протез:
– Крестник, ну, хватит тебе…
– А чё? – спросил Ионка, довольный своей выходкой. – Придет старый гармонист Пиеса Барыня, увидит твою новую «запчасть» – треснет от зависти.
– Не вижу на столе баклажки с «огнивом» – молвил гость.
Племяш досадливо стукнул себе кулаком по лбу:
– Крестный, она, наверно, осталась в розвальнях.
– Жуть! – испуганно выдохнул гость и пояснил всем. – Той баклажке – и цены нет! Сам главный военврач распорядился нацедить в госпитальной аптеке гостинец мне для встречи с однодеревенцами.
– Есть, гвардии ефрейтор, исправить свою промашку! – залихватски козырнул счастливый племяш и был таков.
– О какой санапал вымахал тут без тебя! – млея от радости от долгожданной встречи с сыном, похвасталась перед ним бабка Груша своим внуком.
– А по карактеру-то – вылитый дядюшка-крестный, – порадела за уважаемую в деревне Веснинскую породу начальнику лесопункта тетушка Копейка. И она в шутку и всерьез прошлась по гостю: – Только ён-то наш в евонные годы был еща посанапалистее. Это ён, с такими же, как и сам желторотыми, сожгли в подгорье Реки все церковные иконы. Како только можно было решиться на такой грех? Даже счас – от одного воспоминания – так и бегают, так и бегают по спине холодные цепконогие мураши.
– Фенюшка, Победителей не судят! – благодушно заступился за госпитальца-соседа хозяин дома. – Раз Создатель наш Всемилостивый даровал ему жизнь в такой нечеловеческой бойне, стало быть простил своего вероотступника.
И на этой доброхотной волне Сим Палыч подъехал к гостю:
– Ежель, гришь, баклажка с «огнивом» – подарок от самого главного военврача госпиталя, значит, в чем-то, знашь, отличился Причумажный?
– Отличился! – Бахвалисто ответствовал гость. – Агитировал, как ты мне тут успел подсказать, «обрубышей войны» начинать заново жить.
– Во, дает! – Сим Палыч, подойдя к Леонтьеву, громко протолмачил ему: – А наш госпиталец-то из войны вышел – не шухры-мухры! Грит, знаю, мол, заговорное слово, как, обченаш, начать заново жить.
– Но-о! – оживился Леонтьев, с интересом оглядывая гостя. А чтобы обходиться без толмача, он пересел к нему. – Друже, как раз нам тут и не достает заговорного слова: «жизнь».
– Не слово, а книжка такая есть! – внес поправку гость.
– Книга, друже, это уже серьезно!
– Моя ж книжка – всем книжкам. Книга, которую я полвойны проносил у себя в солдатском сидоре. И многажды перечитывал, как только позволяла для этого боевая обстановка.
– Так где ж сей труд, уважаемый? – спросил Леонтьев, вконец разожженный любопытством.
Данила, свысока посматривая на притихших в изумлении однодеревенцев, с сожалением развел руками:
– Так уж вышло, мою Книгу зачитали с концами в госпитале. Да оно и не жалко… Для многих раненых она стала, как сказал мне на прощании главный врач, «живой водой»… А досталась она мне от дружка-однополчанина на вечную память, в его смертный час… На подступах к озеру Балатон, где довоевались до последнего патрона и тылы наши растянулись, на нас даванули танками. И более суток мы, как окаянные, драпали на закусь уже выигранной войны. Нас без устали решетили в спины пулеметными очередями, заживо рвали в клочья лязгающими гусеницами. Жуть! И мне ишшо повезло. Отделался тем, што окарзало одну ногу, по самый пах. Но перед этим, штоб легше драпалось, успел все выпростать из солдатского сидора. Кроме дарственной Книги!
И он, тяжко переведя дух и погружаясь в себя, стал читать по памяти, видно, врезавшиеся в его голову строки, как Новый Завет:
– «Да, я – жив! Да, я – не утонул, подобно моим товарищам в бушующем океане (и закончил, видно, ремаркой собственного сочинения), в океане человеческой кровушки!»
– Друже, ну и подловил же ты меня, грамотея, – громко расхохотался Леонтьев. – Да ведь это ж – Робинзон Крузо!
– Он самый, – важничая, подтвердил гость. – Для меня Робинзон, как и Иисус Христос на небеси, земной бог из странствующего сословия. А слова: «Да, я – жив!» – он сказал, когда стал размышлять над своим безвыходным положением, после крушения в море.
– Вот и нам, всем уцелевшим после такой кровавой бучи, надо радоваться такому счастью: «Да, я – жив, всем чертям назло!» – с жаром подхватил Леонтьев.
Его поддержал и книгочей-госпиталец, возвышая своего обожаемого им героя для неоглядного подражания – в борении с жизненными неудачами и в воплощении стойкости человеческого духа:
– Ну, нам-то намного легше будет обустроиться… Нас много, и мы тут, дорогой товарищ, все – однодеревенцы! А у моего Робинзона, как оказалось, соседями на другом острове были откровенные дикари, которые в пляске, запросто, могли поджарить на костре своего суседа-жизнеустроителя. Жуть!
Он, обняв за плечи онемевшую от счастья жену, шутливо представил ее Леонтьеву:
– А это уже моя… Пятница!
За Веснинской невесткой теперь так и приживется новое для нее имя из двух слов: Параскева-Пятница. Она жалась к плечу мужа, невинно улыбаясь, словно бы испрашивая у всех новинских вдов прощения в том, что ей в этой проклятущей войне повезло больше других, а своими большими росно-ясными синими глазами как бы разговаривала о муже с глухим начальником лесопункта: «Да, он у меня такой, с ним не соскучишься…»
А новинский книгочей продолжал упиваться своим литературным героем единственной прочитанной до конца книги в жизни, которого воспринял – раз и навсегда – за простого смертного, благо слушателями были милые его сердцу однодеревенцы:
– Жуть, какая злая планида выпала на его долю. Беднягу забросило на безлюдный остров и он, как бы заново народившись, начал жить в полном одиночестве, будто при новом сотворении мира. Сердяга до всего дошел своим умом, коль сама жисть принудила его к этому. И каким только он не научился ремеслам. Подумать только, наловчился Божьему промыслу – обжигать горшки!
Вконец взбудораженные новинские аборигены решили, на ночь глядя, закатить триединый праздник: наконец-то справить Серафимово новоселье, отметить возвращение из госпиталя
