Москва разгульная - Ирина Геннадьевна Сергиевская
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Но сколько я буду получать за это?
– Получать? Вы что? В своем уме? Ни о каком жаловании не может быть и речи. Но в три часа мы садимся обедать, борщ и котлеты всегда найдутся. Вы можете обедать с нами.
Так с борща и котлет начался звездный путь Александра Вертинского. Он выступал в Театре миниатюр (Мамоновский пер., дом 10) с небольшими пародиями. В этом же году он попытался исполнить свою давнюю мечту – поступить в МХТ, но не был принят. Экзамен принимал сам Станиславский, которому не понравилось, что молодой человек не выговаривает букву «р».
В 1915 году Вертинский впервые появился на эстрадес сольной программой в образе загадочного и печального Белого Пьеро. Именно здесь, в Мамоновском театре, с набеленным лицом и яркими губами, он пел своим неповторимым голосом свои первые песенные новеллы, исполняя их как на свои собственные стихи, так и на стихи поэтов Серебряного века. Маска помогала артисту входить в образ. Его белый Пьеро – комичный страдалец, наивный и восторженный, вечно грезящий о чём-то. Позже появился образ «чёрного Пьеро», который стал ироничнее и язвительнее прежнего, поскольку утратил наивные грёзы юности и разглядел безучастность окружающего мира.
Песни Вертинского пользовались фантастической популярностью в кругу отрешенных от реального мира представителей богемы, плотно сидящих на кокаине или «немецком порошке», как его зачастую называли любители обострить свои ощущения. В 1915 году умерла в московской гостинице любимая сестра артиста, то ли от передозировки, то ли покончила с собой в кокаиновом бреду. Это стало для Вертинского настоящим ударом. В память о любимой сестре он написал трогательную песню «Кокаинетка».
Что Вы плачете здесь, одинокая глупая деточка
Кокаином распятая в мокрых бульварах Москвы?
Вашу тонкую шейку едва прикрывает горжеточка.
Облысевшая, мокрая вся и смешная, как Вы…
Вас уже отравила осенняя слякоть бульварная
И я знаю, что, крикнув, Вы можете спрыгнуть с ума.
И когда Вы умрете на этой скамейке, кошмарная
Ваш сиреневый трупик окутает саваном тьма…
Так не плачьте ж, не стоит, моя одинокая деточка.
Кокаином распятая в мокрых бульварах Москвы.
Лучше шейку свою затяните потуже горжеточкой
И ступайте туда, где никто Вас не спросит, кто Вы.
В своих воспоминаниях А. Вертинский писал: «Помню, однажды я выглянул из окна мансарды, где мы жили (окно выходило на крышу), и увидел, что весь скат крыши под моим окном усеян коричневыми пустыми баночками из-под марковского кокаина. Сколько их было? Я начал в ужасе считать. Сколько же я вынюхал за этот год!»
И Вертинский немедленно отправился к психиатру. Вот, как он позже вспоминал об этом: «Подходя к остановке, я увидел совершенно ясно, как Пушкин сошел со своего пьедестала и, тяжело шагая… тоже направился к остановке трамвая. А на пьедестале остался след его ног. „Опять галлюцинация! – спокойно подумал я. – Ведь этого же быть не может“. Тем не менее Пушкин стал на заднюю площадку трамвая, и воздух вокруг него наполнился запахом резины, исходившим от его плаща. Я ждал, улыбаясь, зная, что этого быть не может. А между тем это было!
Пушкин вынул большой медный старинный пятак, которого уже не было в обращении.
– Александр Сергеевич! – тихо сказал я. – Кондуктор не возьмет у вас этих денег. Они старинные! Пушкин улыбнулся.
– Ничего. У меня возьмет!»
Именно в этот момент Вертинский окончательно понял, что с наркотиками необходимо завязать. Это был первый шаг на пути исцеления. Окончательное избавление от зависимости произошло гораздо позже, в годы Первой мировой войны, когда Вертинский добровольно ушел на фронт санитаром. «Дьявольское зелье», как он сам его называл, заберет из жизни еще не мало друзей артиста, но сам Вертинский к наркотикам больше не вернется.
Именно Первая мировая война способствовала тому, что кокаин (наряду с морфием) стал в России «культовым» наркотиком. Это случилось потому, что военные врачи активно использовали морфин в качестве сильного обезболивающего при ранениях. Позже, вслед за ломкой, приходило состояние болезненной апатии, с которым боролись при помощи кокаина. Кроме того, на время войны в стране ввели сухой закон, под запрет попали не только водка, вино и самогон, но даже пиво. В этих условиях горожане быстро нашли замену алкоголю в доступном поначалу белом порошке. Наркомания охватила все слои общества.
Представители «дна» были самыми активными потребителями кокаина. Иллюстрация Юрия Анненкова к поэме «Двенадцать» – Катька
Не раз упоминал в своих произведениях губительный наркотик Михаил Булгаков. Например, в «Белой гвардии»: «…в табачном дыму светились неземной красотой лица белых, истощенных, закокаиненных проституток»; «Излечи меня, о Господи, забудь о той гнусности, которую я написал в припадке безумия, пьяный, под кокаином»…
Кокаинистом был генерал Яков Александрович Слащев – один из организаторов обороны Крыма, прототип генерала Хлудова из булгаковского «Бега». В образе Хлудова любой психиатр без труда угадает законченного кокаинового наркомана: «Зрительные и слуховые галлюцинации, нервозность и глубочайшая депрессия, кипучая, но безрезультатная деятельность и припадки ярости, все то, что читатель приписывает лишь неким „душевным метаниям“ белого генерала, на самом деле есть типичные признаки тяжелого кокаинового психоза».
Достать кокаин в первое десятилетие советской власти не составляло особого труда. Наркотик продавали на рынках, им торговали на улицах и в притонах беспризорники и проститутки. «Серебряную пыль» кокаина с наслаждением вдыхали не только лица, связанные с криминальным миром, но и рабочие, мелкие служащие, красноармейцы и даже балтийские матросы, опора большевиков.
Именно революционные матросы ввели в обиход выражение «балтийский чай»: раствор кокаина в этиловом спирте или другом крепком алкоголе. Такая смесь продлевала и усиливала эффект от приема «марафета». От «братишек» не отставали «отцы-командиры», которые не только сами употребляли «бешенный» порошок, но и распространяли его среди сослуживцев. Между офицерами и матросами часто вспыхивали жестокие драки из-за наркотиков, аптеки постоянно подвергались вооруженным налетам «нюхачей». Да и в верхах советской бюрократии к «нюхачеству» порой относились как
